Раздетая Любовь

[j-rock-gay]

аффтар: AkiTaka
фэндом: B2ST
бэта:  обломов (?)
название: раздетая любовь
рейтинг: G
пейринг: 2JUN
жанр: Romance
Дисклаймер: всё правда, всё так и было, сам всё видел. Герои принадлежат мне, БВА-ХА-ХА! рублю кучу бабла на шантаже. да-да-да) шутка.
размещение: с моего величайшего соизволения.
предупреждение: ООС, т.к. - романтическая повесть на песню Земфиры "не стреляйте". я бы и хотел, быть может, но не смог навоять эту историю к кому-то другому. это они - и всё. POV.
статус: закончено
Размер: 1387 слов.


Чунхён лежит на животе, на аккуратно расстеленной кровати, положив голову на сложенные перед собой руки. У него прикрыты глаза и он улыбается так тонко и спокойно, что не верится. Эта улыбка предназначена только одному человеку в мире, единственному и неповторимому, это чувствуется каждой клеткой кожи. И эта улыбка, наверное, самое интимное, нежное, личное, что может быть между двумя людьми.
Дуджун лежит рядом, на боку, подперев голову кулаком, и едва касаясь гладит обнажённую спину Чунхёна. Обводит пальцем контур выпирающих лопаток, чуть заметных круглых позвонков, ниже, к впадине поясницы. Дуджун щурит глаза в улыбке, немного бесшабашной, храброй, но до оторопи уверенной. Чунхён чуть морщит нос, когда два уже пальца, изображая шагающего человечка, перескакивают на правую ягодицу, быстро пробегаются по бедру и замирают, улёгшись всей ладонью. Дуджун щурится хитровато и вдруг смеётся.
Чунхён открывает один глаз и довольно фыркает. Переворачивается на спину, стряхнув спокойную ладонь, и ненавязчиво натягивает на бёдра простынь. Заводит руки за голову и смотрит в потолок.
В этой комнате - Любовь. Раздетая Любовь. Слишком личная для чужих глаз.
Дуджун продолжает смотреть на Чунхёна, внимательно, осторожно - словно в первый раз видит. Словно понимает: одно неосторожное движение, даже вдох неосторожный - и всё лопнет, что мыльный пузырь, растворится в смущении и глупых отговорках. Таков уж этот гордец - готов всё сломать, отказаться от всего, лишь бы не нужно было смущаться и обьяснять. Поэтому Дуджун смотрит осторожно, глазами хитрыми, весёлыми - каждый миллиметр трогает, раз уж руками нельзя. В тысячный раз мысленно обводит чёрные линии букв на левой ключице. Born again still... Born again still... Дочитать до конца никак не выходит, внимание рассеивается, взгляд перетягивается выше, на заломленное плечо, по руке, острому локтю к виску, крупной блестящей серёжке.
Чунхён зевает, перекатывается на бок, свешивается с края кровати и что-то ищет. Дуджун не меняет позы, смотрит на ничем не примечательную особо попу и сам поправляет просынь, чтобы прикрывало. Чунхён находит то, что искал, подтягивается выше, лопатки упираются в тонкую подушку. Щёлкает зажигалка, и комнату наполняет едва уловимый табачный запах. Дуджун, не отворачиваясь, берёт с прикроватной тумбочки пепельницу и ставит её между ними. Чунхён кладёт пачку и зажигалку себе на живот, запрокидывает голову и выдыхает дым с тихим свистом. Дуджун, не беря в руку пачки, вытягивает сигарету и себе, тоже прикуривает.
Вообще-то, Дуджун не курит. Не курит никогда, даже сердится на тех, кто имеет эту привычку. На всех, кроме Ёна. И курит только с ним. С таким смачным удовольствием, что завидки берут.
У Чунхёна красивые пальцы. Дествительно красивые, пластичные, мягкие на вид - легко сжимают сигаретку чуть выше фильтра, кисть каждый раз выгибается, когда подносит её к губам.
Дуджун стряхивает пепел в чёрную пепельницу и опускает голову себе на плечо, оставив руку согнутой, как была.
- Сколько раз ты умирал?
Этот вопрос - неосторожный, смелый, но Юн хочет пручить этого человека к доверию. А с чего начинается это доверие, если не со смерти?
Чунхён замирает на секунду, и почти незаметно сжимает сигарету сильнее. Но расслабляется, тоже стряхивает пепел и кладёт руку с сигаретой себе на грудь. На Дуджуна он не смотрит.
- Не помню. Каждый раз, оживая, из памяти что-то стирал. Точнее, стирал, пока умирал, а потом воскресал, и было забыто. Оставалось только, что умирать - больно. Что надо стараться выжить, перетерпеть, выстоять. И снова умирал. И каждый раз сердце оставалось бездушной калекой, уродцем таким бездомным, казалось - ни за что больше биться не начнёт. А начинало, смотри-ка.
Чунхён усмехается, выдыхает дым через нос. Дуджун смотрит ещё внимательней, потом тоже ложится на спину, так, что его голова оказывается на уровне чунхёновой груди. Дуджун молчит, ему хочется сказать так много, раздеться до конца, потому что одежда - это не всё, далеко не всё, что скрывает тебя настоящего. Но не находит слов. "Я знаю" - банально. "Я тебя понимаю" - избито и поверхностно. А дуджун знает. Вот ей-богу - знает. Он ждёт, пока окурок сожмётся на дне пепельницы, придавленный тёплыми пальцами, тушит свой. И просто прикасается губами к его плечу. Не целует, нет - просто прикасается, едва заметно.
- А ты?
Пепельница отправляется на подоконник за изголовьем кровати, и тёплая ладонь опускается на чуть напряжённую холку, вопросительно треплет чёрные волосы.
- Смерть, она же разная бывает. Иной раз по несколько их за день случается - от жалости к незнакомому, от тоски за прочитанное, от злости. А бывает так, что терпишь, терпишь, уговариваешь себя, что завтра всё лучше будет, что переживёшь всё. Потому что в конце всё всегда хорошо. Если плохо - значит, ещё не конец. Уговариваешь себя этим, отвлекаешь, как цветастой погремушкой, а потом понимаешь - всё. Никак больше. Нет ни сил, ни желания. Ложишься лицом в пол и умираешь.
Ладонь на загривке прижимается чуть сильнее, губы щекочут кожу предплечия признаниями. Исповедями. Чунхён молчит, ладонь спрашивает "а оживать - как?".
- А оживаешь... Чёрт его знает, там тонкий механизм действия. просто в какой-то момент к тебе приходит кто-то. Или что-то, это как сложится. И говорит "вставай, хватит валяться. Конец ещё не наступил, ясно?!" и ты встаёшь. Разве не так?
Чунхён кивает, потому что так и есть, у него так и есть. И иначе быть не может.
Это нельзя слышать. Нельзя было слышать никому. И смотреть на них, таких разных, таких уютных и раздетых много больше, чем до обнажённой сухой кожи - нельзя. Эти ранки - не про чужих, не для чужих глаз. Эти слова - не для чужих ушей, и этот мирок, с сизым дымом под потолком, широким окном за кроватью, белоснежными простынями, гуляющими по чуть загорелой коже ладонями - слишком хрупкий, запретный, личный.

Но я смотрю. Смотрю и не могу оторвать взгляд. Я никогда бы не подумал, что два придурка, два таких простых и неромантичных, совершенно разных человека - могут сотворить Единое, цельное и гармоничное больше, чем до возможного предела.
Я не смел. Не имел права. Я должен был пройти дальше по коридору, мимо, мимо неплотно прикрытой двери в одноместный дешёвый номер. Я не должен был даже ехать с ними в этот отель. Знал же, что могу увидеть там что-то слишком огромное для моего крохотного птичьего сердечка. Знал, мог отказаться. Любопытство сгубило лисицу.
Но в этой небльшой комнате - целый Мир, чужой, закрытый на все мыслимые замки, кроме дверного. И такая нежность в нём царит, такая любовища, что сердце тоской сводит. И понимаю, что теперь умереть будет не страшно. Не страшно будет умереть, потому что потом придёт кто-то и скажет встать и идти, и встану и пойду. И облегчение в груди рвётся от этого такое отчаянное, такое чистое и огромное, что глаза намокают и нет ни сил, ни нужды вытерать щёки. Только молиться, чтобы остаться неузнанным, незамеченным, не сломать такое хрупкое равновесие там, под широким окном.

Дуджун снова подпирает голову рукой, чуть наклоняется к улыбающемуся спокойно Чунхёну и взлохмаченный затылок прячет то, что увидеть было бы слишком. И даже звук, приглушённый расстоянием, тишиной и обоюдным желанием лёгкости поцелуя - разбрызгивает по моим щекам красное.
- Я боюсь не удержать. Твои руки не удержать - боюсь. Иногда мне это кажется это просто непосильной ношей. - Чунхён обнимает Дуджуна, не притягивает к себе, просто создаёт руками ограждение для того, что ему жизненно необходимо.
Дуджун молчит, я знаю точно - отвечает одними губами, неслышно, чтобы никто-никто не услышал. И я рад, что не слышу. Нельзя. Не по мне такая ноша, такая нежность и искренность - не по мне. Не вынес бы.
И Чунхён выдыхает словно успокоенно. Словно понял и принял сказанное, и поверил, и поклялся сделать тоже самое.
Они лежат вот так, Дуджун осторожно возвращает ладонь на обнажённый живот, тянет ею к груди, буквам в завитках, по шее, к подбородку. Чунхён жмурится, как кот, огромный, ленивый кот и есть.
- Завтра всё...
- Ничего не изменится, - перебивает Чунхён и смотрит строго. - Всё слишком далеко зашло, чтобы отказываться.
Дуджун кивает, смеётся, выкручивается из сильных рук и ложится поперёк Чунхёна, раскинув руки, и всё смеётся, смеётся, как маленький.

И я ухожу, сжимая в кулаке футблоку, и сердце под ней, надеждой полное. И щёки теперь вытираю, и не знаю, когда смогу сказать хоть слово. Когда сумею впитать в себя всё это на столько, чтобы не расплескать, выдохнув.
А вокруг отеля - день, яркий, полноцветный и сочный. Я бегу вниз по наклонной улочке незнакомого города, полный до краёв чужим счастьем, раскинув руки, как Дуджун, запрокидываю голову к небу и смеюсь.
- Меня зовут Ян Ёсоб! Небо, слышишь? Запомни меня! Потому что я тоже не боюсь умирать!
И небо слышит меня, и я никогда не умру, благодаря этим двоим, лежащим под широким окном.

OWARI