господи, я просто слишком стар для этого дерьма!
аффтар: AkiTaka
мыло: [email protected]
фэндом: SHINee, B2ST, возможно кто-то ещё
бэта: ---------------
название: riscatto
рейтинг: NC-17
пейринг: JongKey (основной)
жанр: AU, angst, darkfic
Дисклаймер: всё правда, всё так и было, сам всё видел. Герои принадлежат мне, БВА-ХА-ХА! рублю кучу бабла на шантаже. да-да-да) шутка.
размещение: с моего величайшего соизволения.
предупреждение: riscatto (ит) Искупление.
POV Bling Bling. АУ, конечно же. Герои помещены на последний круг ада земного существования. Типо психология, немного затронута тема религии. Много самобичевания и немного любви. О! это типо десфик))))) надеюсь вывернуться и будет не десфик.
статус: 1\?
Размер: 1985 слов
начало страхов В это место попадают только по собственному желанию. Сюда не могут привести, тут долго проверяют и переспрашивают. Переубеждают, как могут. Но если ты проходишь последние переговоры и остаёшься при своём решении - уйти отсюда невозможно. Да обычно ни кто и не хочет. Пребывание в этом месте стоит кучу денег, требует огромного мужества или ненависти к себе.
Это "Последнее Пристанище Смертников".
Если проще - это то место, где доживают свои дни те, кто хочет умереть. Это совсем не похоже на элитарный Клуб Самоубийц, нет. Это больше похоже на тюрьму, колонию строжайшего режима. Это место для тех, кто себя ненавидит, кто нуждается в том, чтобы наказать себя. Это место для тех, кто совершил что-то ужасное и не может себя простить. Сроки от появления тут до приведения Приговора в исполнение варьируются, так же, как в тюрьмах, в зависимости от тяжести преступления (определяет сам смертник) и внесённой платы. Больше денег - быстрее казнь.
Это место очень хорошо защищено, особенно от властей, что понятно. Сравнительно небольшое здание чёрного кирпича находится на крохотном острове. До самой Кореи не больше получаса на катере, который ходит два раза в неделю, привозя нам еду или обалдевших от горя родных. Эти свидания тоже оплачиваются отдельно, как особенная пытка.
Я живу в Пристанище уже четвёртый год, мне двадцать. За что я себя осудил? За то, что убил человека. Не просто человека - брата. Своего единственного брата. Он был старше меня на три года, мы постоянно ссорились и однажды он переспал с моим любимым человеком. Я вышел из себя, напился, обокрав папин мини бар, и воткнул в него нож. Воткнул нож ему в живот, повернул дважды. Он умирал пару минут, хрипел кровью, просил прощения, а я желал ему попасть в ад. Я проклял его. Я не мог его простить. Теперь я не могу простить себя. Особенно когда вспоминаю постаревшее за несколько дней лицо матери, побелевшие волосы отца, похороны в закрытом гробу - брата нашли только через несколько дней: было лето и родители уехали в отпуск.
Я украл все деньги, что были в доме и приехал сюда. Я не помню, как узнал об этом месте. Я не боялся. Я до сих пор считаю, что заслужил. Денег хватило на четыре с половиной года, расстрел. Три свидания. Пока свидание было только одно - мне слишком жаль маму. Она, бедная, осталась совсем одна. Папа умер год назад. Я знаю, знаю, что не имею права умирать, мать меня давно простила, когда узнала, что я затеял. Но я не могу. Не могу жить с собой, жить в одном теле с убийцей.
Мне осталось пять месяцев, одиннадцать дней и несколько часов до расстрела.
Я живу в одиночке, не оплаченной - меня перевели сюда за буйное поведение. Я живу в одиночке, меряю шагами комнатку в полтора квадратных метра, два раза в день выливаю в раковину жидкую похлёбку чёрт знает из чего. Раз в пару дней так же равнодушно выливаю её в себя.
Мне двадцать лет. Я убил брата. Я умру через пять месяцев и одиннадцать дней. Я не умею бояться, я почти не могу спать. Раз в два дня нас, одиночников, выводят в крохотный дворик на прогулку. Руки туго стянуты грубой верёвкой за спиной, дворик размером с гостиную, которая была в нашем доме и на полу которой до сих пор, наверное, видно пятно крови.
Пока я существовал в общей камере, с пятью парнями, осудившими себя за убийства, я постоянно дрался. Я нарывался всякий раз, когда выдавалась хоть малейшая возможность. Потому что быть с собой было невыносимо.
С нами сидел один мальчик, мы прозвали его Проповедником. Кажется, его должны казнить через несколько лет. Милый такой, надоедливый. Рыжий, кудрявый, старше меня на год. Хёнсын. Он тоже убил брата. Только младшего, совсем маленького - из ревности. Убил мягко, без крови. Я не знаю подробностей. Так вот, этот Хёнсын всё плакал в подушку, да шептал по ночам, чтобы Бог его простил. Он очень страдал. Да и страдает сейчас, я уверен. Он всё твердил нам о Боге, о том, что надо молиться и молиться, что нам больше не осталось ничего. Я всегда Верил. И молился. Только знал, что всё равно должен как-то искупить, одних молитв мало. Хёнсын был славный малый, останься наши братья в живых, я бы хотел с ним дружить. Но раздражал он страшно своим постоянным занудством, своей милой мордашкой, своим тихим, надтреснутым голосом и обгрызенными ногтями. Я бил его ногами, ночью, когда голова уже раскалывалась от его проповедей. Кто-то кинулся его защищать, но я умел драться. Попробуй вырасти со старшим братом и не выучиться на настоящего бойца.
Потом меня били охранники, тоже по почкам, только дубинками. Было зверски больно. Тело болело ещё пару недель, уже в одиночке.
В моей камере нет ничего, кроме грязного лежака, раковины, да зарешёченного окна в толстенной стене. Два раза в сутки охранники выводят в туалет, два раза в неделю - в общую душевую с вонючим мылом и пахнущими плесенью полотенцами. За моим окном видно только небо и слышен отдалённый шум волн. Иногда этот шум даже заглушает голос брата, который постоянно звучит у меня в ушах, да всхлипы матери. Стены украшены пятнами крови из разбитых кулаков, украшены подтёками слюны, пол пропитан потом, потому что кошмары мучают постоянно, а спать на лежаке почти невозможно - голый пол привлекает больше.
Иногда я вспоминаю, как жил до того, как брата не стало. Я был помешан на музыке, стильных шмотках, тусовках. У меня были друзья, поклонники даже. Я неплохо пел, песенки строчил. И в одну бессонную ночь таких вот воспоминаний я вдруг понял, что вовсе не любил того человека. Что брат погиб напрасно. Просто мне было шестнадцать, я был дураком и ужасно вспыльчивым. Когда я это понял, ждать расстрела стало невыносимо вовсе.
Иногда до меня доносится приглушённый стенами и расстоянием вой других одиночек. Наверное, они тоже что-то сознают, казнят себя всё сильнее и сильнее. Наверное.
Раз в несколько недель ко мне приходит врач. Он осматривает мои разбитые руки и разодранный лоб, светит белым фонариком в глаза и делает что-то ещё - мне всё равно. Умереть бы скорее. Только хочется расстрела дождаться. Потому что я всегда доделываю до конца то, что задумал.
В последний раз врач сказал, что со мной всё плохо, у меня истощение и ещё какая-то хренотень, меня надо в лазарет. Я провалялся на скрипучей больничной койке два дня и проклинал это место за тепло - я привык к холоду одиночки. Потом тот же врач сказал, что я вполне себе поправился, капельницы разодрали мне вены до синяков, но голова кружиться перестала. Можно подумать, я об этом просил.
А потом надзиратель, чёртов надзиратель Ким сказал, что переводит меня обратно в "общагу", потому что одиночка денег стоит, а я, вроде как, присмирел. В мою же камеру, но там осталось трое, остальные уже на том свете.
В камере, не многим большей, чем одиночка, сейчас я, Проповедник и двое новеньких. За время моего уединения тут многое изменилось. Проповедник совсем исхудал, стал зеленоватый и теперь на нём видны только огромные глаза. Один из новеньких - совсем юный мальчишка, ему шестнадцать, как и мне было, когда я сюда попал. Мальчишка нескладный, высокий, с забитыми глазами и золотыми волосами по плечи. Он никого не убивал, просто в Квартале Предателей не осталось мест. Он предал. Кого и как - меня мало интересует. Он посмотрел на меня, улыбнувшись так, словно я - призрак его прошлого: болезненно и нежно одновременно. Темин, его зовут Темин. На какой-то миг у меня даже сердце жалостью сжалось. Ну, не сердце, а его огрызок. Ну как можно обрекать себя на такие страдания, когда ты всего лишь предал кого-то? Юношеский максимализм. и он же даже не сознаёт до конца, что через полтора года точно-точно умрёт. Дурак. И ещё один. Он всё время лежит у стены, свернувшись в комок и дрожит. Всё время. Только дышит тяжело, как раненный зверь. Проповедник сказал, что он тоже Предатель. Ясно, у нас два на два. Убийцы и Предатели. Камера шестиместная, нас четверо. Я себя почувствовал слишком свободно и комфортно. Я не имею права на такие чувства.
В первую ночь ко мне снова приходит брат. Счастливый, живой, улыбается, сидя на краю моего лежака, гладит меня по голове и шепчет, что давно простил. Я не могу спать. Слов не слышно из-за тихих молитв Проповедника, да задушенных стонов этого, безымянного. Луна пробивается сквозь мелкую решётку окна под потолком, падает на мои ноги и лежак Темина. Он спит и всхлипывает во сне. Воздух дрожит от напряжения и масс боли, давящих эти стены. Призрак моего брата просит меня перестать мучиться, перестать убивать себя, улыбается и вдруг исчезает. На его место садится проснувшийся Темин. Его глаза заплаканы, он совсем тоненький, хрустальный и ломкий, как веточка на морозе. Он осторожно касается моей ноги и шепчет едва слышно:
- Джонгхён-хён... Можно с тобой поговорить?... Можно?...
"Хён".. Такое забытое слово, такая неуместная тут вежливость. Такая ненужная шелуха. И мне решительно плевать на его горе, но он сумел прогнать брата, прогнать то, что бросало меня в жар, идущий изнутри, от страха, леденящего спину. Я киваю.
Он сжимается, откидывает голову и смотрит в решето ночного неба.
- Он мне очень доверял. Его никогда ни кто не любил, он всегда был один. И он всегда влюблялся не в тех. Так и со мной вышло. Он был старше меня на восемь лет, он был скучный и не очень красивый, но богатый и добрый. Мне было нечего делать. Я игрался. А потом мне надоело, я наигрался и ушёл от него, закатив сцену, как в идиотском женском романе. Я не отвечал на звонки, не открывал двери и в клубах перед его носом крутился с девчонками. Мне нравилось давить его, как насекомое. Мне казалось, что я такой крутой heartbreaker. А потом он перерезал вены.
Темин замолчал, а я подумал, что он, оказывается, тоже убийца. Хоть и не такой, как я. Так что он тут на своём месте. Но через время Темин продолжил.
- Ты знаешь, он не умер. - он вдруг уронил голову на колени и сжал её руками со всей силы. - Лучше бы умер! Его успели спасти. Теперь он лежит на больничной койке, ест через трубку и не говорит. Только моё имя иногда шепчет. Я и не знаю, убийца я, предатель, просто тварь... Но я знаю точно, что должен за это заплатить.
- Какой Исход ты выбрал?
- Повешенье.
Романтик. Хренов романтик.
- А ты?
- Расстрел. Я убил старшего брата.
- М.
Он кивнул себе в коленки, хмыкнул совершенно равнодушно, но я понял, что он напугался. Кажется, осознание того, что всё это не игра, что всё по правде, что его действительно повесят - сейчас немного приблизилось к его сознанию. И снова мой огрызок слабо сжался.
- Проси Бога. Бог простит, Бог может простить всё, если ты попросишь. Тогда, в конце, в самом конце, ты сможешь заслужить это прощение и быть с ним.
- Не начинай, проповедник.
Я хотел сказать ему что-то грубое, осадить его, заткнуть, потому что в груди начала уже подниматься волна холодной ярости. Но вдруг что-то обломилось в груди. Может потому, что малыш Темин посмотрел на него глазами, полными Надежды. Надежда - это то чувство, которому совсем нет места в Последнем Пристанище. Но мы, как и все, кто дышит, имеем на неё право. И если проповеди Хёнсына могут подарить Её хоть кому-то, эти проповеди должны звучать в этих сырых стенах. Я повернулся на бок и посмотрел на Проповедника.
- Хёнсын... Прости меня. Прости пожалуйста так, как твой Бог умеет прощать. Прости за то, что тогда бил тебя. Прости, я правда сожалею. Хочешь спасать - спасай. Тут, кроме тебя, нас некому спасать.
- Простил. Во мне нет места злопамятству, у меня нет на него времени. - Голос у Проповедника тихий, колючий, тощий, как он сам. И слышно, что когда-то давно он был очень красивым. - И Он тебя тоже простит. Он же живёт у тебя внутри, я знаю.
- Живёт.
Я кивнул и отвернулся. Лениво потянулась вереница мыслей. Может ему, Проповеднику, и хорошо, что я тогда его избил, это же тоже наказание. Но мне самому и так не отмыться от крови, куда ещё на себя лить? К тому же, когда он сказал, что простил, появилась слабая иллюзия того, что, возможно, он не врёт. Бог простит.
Я уснул под тихий шёпот Проповедника, рассказывающего Темину про Бога и не затихающие хрипы и кашель безымянного.
мыло: [email protected]
фэндом: SHINee, B2ST, возможно кто-то ещё
бэта: ---------------
название: riscatto
рейтинг: NC-17
пейринг: JongKey (основной)
жанр: AU, angst, darkfic
Дисклаймер: всё правда, всё так и было, сам всё видел. Герои принадлежат мне, БВА-ХА-ХА! рублю кучу бабла на шантаже. да-да-да) шутка.
размещение: с моего величайшего соизволения.
предупреждение: riscatto (ит) Искупление.
POV Bling Bling. АУ, конечно же. Герои помещены на последний круг ада земного существования. Типо психология, немного затронута тема религии. Много самобичевания и немного любви. О! это типо десфик))))) надеюсь вывернуться и будет не десфик.
статус: 1\?
Размер: 1985 слов
начало страхов В это место попадают только по собственному желанию. Сюда не могут привести, тут долго проверяют и переспрашивают. Переубеждают, как могут. Но если ты проходишь последние переговоры и остаёшься при своём решении - уйти отсюда невозможно. Да обычно ни кто и не хочет. Пребывание в этом месте стоит кучу денег, требует огромного мужества или ненависти к себе.
Это "Последнее Пристанище Смертников".
Если проще - это то место, где доживают свои дни те, кто хочет умереть. Это совсем не похоже на элитарный Клуб Самоубийц, нет. Это больше похоже на тюрьму, колонию строжайшего режима. Это место для тех, кто себя ненавидит, кто нуждается в том, чтобы наказать себя. Это место для тех, кто совершил что-то ужасное и не может себя простить. Сроки от появления тут до приведения Приговора в исполнение варьируются, так же, как в тюрьмах, в зависимости от тяжести преступления (определяет сам смертник) и внесённой платы. Больше денег - быстрее казнь.
Это место очень хорошо защищено, особенно от властей, что понятно. Сравнительно небольшое здание чёрного кирпича находится на крохотном острове. До самой Кореи не больше получаса на катере, который ходит два раза в неделю, привозя нам еду или обалдевших от горя родных. Эти свидания тоже оплачиваются отдельно, как особенная пытка.
Я живу в Пристанище уже четвёртый год, мне двадцать. За что я себя осудил? За то, что убил человека. Не просто человека - брата. Своего единственного брата. Он был старше меня на три года, мы постоянно ссорились и однажды он переспал с моим любимым человеком. Я вышел из себя, напился, обокрав папин мини бар, и воткнул в него нож. Воткнул нож ему в живот, повернул дважды. Он умирал пару минут, хрипел кровью, просил прощения, а я желал ему попасть в ад. Я проклял его. Я не мог его простить. Теперь я не могу простить себя. Особенно когда вспоминаю постаревшее за несколько дней лицо матери, побелевшие волосы отца, похороны в закрытом гробу - брата нашли только через несколько дней: было лето и родители уехали в отпуск.
Я украл все деньги, что были в доме и приехал сюда. Я не помню, как узнал об этом месте. Я не боялся. Я до сих пор считаю, что заслужил. Денег хватило на четыре с половиной года, расстрел. Три свидания. Пока свидание было только одно - мне слишком жаль маму. Она, бедная, осталась совсем одна. Папа умер год назад. Я знаю, знаю, что не имею права умирать, мать меня давно простила, когда узнала, что я затеял. Но я не могу. Не могу жить с собой, жить в одном теле с убийцей.
Мне осталось пять месяцев, одиннадцать дней и несколько часов до расстрела.
Я живу в одиночке, не оплаченной - меня перевели сюда за буйное поведение. Я живу в одиночке, меряю шагами комнатку в полтора квадратных метра, два раза в день выливаю в раковину жидкую похлёбку чёрт знает из чего. Раз в пару дней так же равнодушно выливаю её в себя.
Мне двадцать лет. Я убил брата. Я умру через пять месяцев и одиннадцать дней. Я не умею бояться, я почти не могу спать. Раз в два дня нас, одиночников, выводят в крохотный дворик на прогулку. Руки туго стянуты грубой верёвкой за спиной, дворик размером с гостиную, которая была в нашем доме и на полу которой до сих пор, наверное, видно пятно крови.
Пока я существовал в общей камере, с пятью парнями, осудившими себя за убийства, я постоянно дрался. Я нарывался всякий раз, когда выдавалась хоть малейшая возможность. Потому что быть с собой было невыносимо.
С нами сидел один мальчик, мы прозвали его Проповедником. Кажется, его должны казнить через несколько лет. Милый такой, надоедливый. Рыжий, кудрявый, старше меня на год. Хёнсын. Он тоже убил брата. Только младшего, совсем маленького - из ревности. Убил мягко, без крови. Я не знаю подробностей. Так вот, этот Хёнсын всё плакал в подушку, да шептал по ночам, чтобы Бог его простил. Он очень страдал. Да и страдает сейчас, я уверен. Он всё твердил нам о Боге, о том, что надо молиться и молиться, что нам больше не осталось ничего. Я всегда Верил. И молился. Только знал, что всё равно должен как-то искупить, одних молитв мало. Хёнсын был славный малый, останься наши братья в живых, я бы хотел с ним дружить. Но раздражал он страшно своим постоянным занудством, своей милой мордашкой, своим тихим, надтреснутым голосом и обгрызенными ногтями. Я бил его ногами, ночью, когда голова уже раскалывалась от его проповедей. Кто-то кинулся его защищать, но я умел драться. Попробуй вырасти со старшим братом и не выучиться на настоящего бойца.
Потом меня били охранники, тоже по почкам, только дубинками. Было зверски больно. Тело болело ещё пару недель, уже в одиночке.
В моей камере нет ничего, кроме грязного лежака, раковины, да зарешёченного окна в толстенной стене. Два раза в сутки охранники выводят в туалет, два раза в неделю - в общую душевую с вонючим мылом и пахнущими плесенью полотенцами. За моим окном видно только небо и слышен отдалённый шум волн. Иногда этот шум даже заглушает голос брата, который постоянно звучит у меня в ушах, да всхлипы матери. Стены украшены пятнами крови из разбитых кулаков, украшены подтёками слюны, пол пропитан потом, потому что кошмары мучают постоянно, а спать на лежаке почти невозможно - голый пол привлекает больше.
Иногда я вспоминаю, как жил до того, как брата не стало. Я был помешан на музыке, стильных шмотках, тусовках. У меня были друзья, поклонники даже. Я неплохо пел, песенки строчил. И в одну бессонную ночь таких вот воспоминаний я вдруг понял, что вовсе не любил того человека. Что брат погиб напрасно. Просто мне было шестнадцать, я был дураком и ужасно вспыльчивым. Когда я это понял, ждать расстрела стало невыносимо вовсе.
Иногда до меня доносится приглушённый стенами и расстоянием вой других одиночек. Наверное, они тоже что-то сознают, казнят себя всё сильнее и сильнее. Наверное.
Раз в несколько недель ко мне приходит врач. Он осматривает мои разбитые руки и разодранный лоб, светит белым фонариком в глаза и делает что-то ещё - мне всё равно. Умереть бы скорее. Только хочется расстрела дождаться. Потому что я всегда доделываю до конца то, что задумал.
В последний раз врач сказал, что со мной всё плохо, у меня истощение и ещё какая-то хренотень, меня надо в лазарет. Я провалялся на скрипучей больничной койке два дня и проклинал это место за тепло - я привык к холоду одиночки. Потом тот же врач сказал, что я вполне себе поправился, капельницы разодрали мне вены до синяков, но голова кружиться перестала. Можно подумать, я об этом просил.
А потом надзиратель, чёртов надзиратель Ким сказал, что переводит меня обратно в "общагу", потому что одиночка денег стоит, а я, вроде как, присмирел. В мою же камеру, но там осталось трое, остальные уже на том свете.
В камере, не многим большей, чем одиночка, сейчас я, Проповедник и двое новеньких. За время моего уединения тут многое изменилось. Проповедник совсем исхудал, стал зеленоватый и теперь на нём видны только огромные глаза. Один из новеньких - совсем юный мальчишка, ему шестнадцать, как и мне было, когда я сюда попал. Мальчишка нескладный, высокий, с забитыми глазами и золотыми волосами по плечи. Он никого не убивал, просто в Квартале Предателей не осталось мест. Он предал. Кого и как - меня мало интересует. Он посмотрел на меня, улыбнувшись так, словно я - призрак его прошлого: болезненно и нежно одновременно. Темин, его зовут Темин. На какой-то миг у меня даже сердце жалостью сжалось. Ну, не сердце, а его огрызок. Ну как можно обрекать себя на такие страдания, когда ты всего лишь предал кого-то? Юношеский максимализм. и он же даже не сознаёт до конца, что через полтора года точно-точно умрёт. Дурак. И ещё один. Он всё время лежит у стены, свернувшись в комок и дрожит. Всё время. Только дышит тяжело, как раненный зверь. Проповедник сказал, что он тоже Предатель. Ясно, у нас два на два. Убийцы и Предатели. Камера шестиместная, нас четверо. Я себя почувствовал слишком свободно и комфортно. Я не имею права на такие чувства.
В первую ночь ко мне снова приходит брат. Счастливый, живой, улыбается, сидя на краю моего лежака, гладит меня по голове и шепчет, что давно простил. Я не могу спать. Слов не слышно из-за тихих молитв Проповедника, да задушенных стонов этого, безымянного. Луна пробивается сквозь мелкую решётку окна под потолком, падает на мои ноги и лежак Темина. Он спит и всхлипывает во сне. Воздух дрожит от напряжения и масс боли, давящих эти стены. Призрак моего брата просит меня перестать мучиться, перестать убивать себя, улыбается и вдруг исчезает. На его место садится проснувшийся Темин. Его глаза заплаканы, он совсем тоненький, хрустальный и ломкий, как веточка на морозе. Он осторожно касается моей ноги и шепчет едва слышно:
- Джонгхён-хён... Можно с тобой поговорить?... Можно?...
"Хён".. Такое забытое слово, такая неуместная тут вежливость. Такая ненужная шелуха. И мне решительно плевать на его горе, но он сумел прогнать брата, прогнать то, что бросало меня в жар, идущий изнутри, от страха, леденящего спину. Я киваю.
Он сжимается, откидывает голову и смотрит в решето ночного неба.
- Он мне очень доверял. Его никогда ни кто не любил, он всегда был один. И он всегда влюблялся не в тех. Так и со мной вышло. Он был старше меня на восемь лет, он был скучный и не очень красивый, но богатый и добрый. Мне было нечего делать. Я игрался. А потом мне надоело, я наигрался и ушёл от него, закатив сцену, как в идиотском женском романе. Я не отвечал на звонки, не открывал двери и в клубах перед его носом крутился с девчонками. Мне нравилось давить его, как насекомое. Мне казалось, что я такой крутой heartbreaker. А потом он перерезал вены.
Темин замолчал, а я подумал, что он, оказывается, тоже убийца. Хоть и не такой, как я. Так что он тут на своём месте. Но через время Темин продолжил.
- Ты знаешь, он не умер. - он вдруг уронил голову на колени и сжал её руками со всей силы. - Лучше бы умер! Его успели спасти. Теперь он лежит на больничной койке, ест через трубку и не говорит. Только моё имя иногда шепчет. Я и не знаю, убийца я, предатель, просто тварь... Но я знаю точно, что должен за это заплатить.
- Какой Исход ты выбрал?
- Повешенье.
Романтик. Хренов романтик.
- А ты?
- Расстрел. Я убил старшего брата.
- М.
Он кивнул себе в коленки, хмыкнул совершенно равнодушно, но я понял, что он напугался. Кажется, осознание того, что всё это не игра, что всё по правде, что его действительно повесят - сейчас немного приблизилось к его сознанию. И снова мой огрызок слабо сжался.
- Проси Бога. Бог простит, Бог может простить всё, если ты попросишь. Тогда, в конце, в самом конце, ты сможешь заслужить это прощение и быть с ним.
- Не начинай, проповедник.
Я хотел сказать ему что-то грубое, осадить его, заткнуть, потому что в груди начала уже подниматься волна холодной ярости. Но вдруг что-то обломилось в груди. Может потому, что малыш Темин посмотрел на него глазами, полными Надежды. Надежда - это то чувство, которому совсем нет места в Последнем Пристанище. Но мы, как и все, кто дышит, имеем на неё право. И если проповеди Хёнсына могут подарить Её хоть кому-то, эти проповеди должны звучать в этих сырых стенах. Я повернулся на бок и посмотрел на Проповедника.
- Хёнсын... Прости меня. Прости пожалуйста так, как твой Бог умеет прощать. Прости за то, что тогда бил тебя. Прости, я правда сожалею. Хочешь спасать - спасай. Тут, кроме тебя, нас некому спасать.
- Простил. Во мне нет места злопамятству, у меня нет на него времени. - Голос у Проповедника тихий, колючий, тощий, как он сам. И слышно, что когда-то давно он был очень красивым. - И Он тебя тоже простит. Он же живёт у тебя внутри, я знаю.
- Живёт.
Я кивнул и отвернулся. Лениво потянулась вереница мыслей. Может ему, Проповеднику, и хорошо, что я тогда его избил, это же тоже наказание. Но мне самому и так не отмыться от крови, куда ещё на себя лить? К тому же, когда он сказал, что простил, появилась слабая иллюзия того, что, возможно, он не врёт. Бог простит.
Я уснул под тихий шёпот Проповедника, рассказывающего Темину про Бога и не затихающие хрипы и кашель безымянного.
-
-
03.08.2011 в 01:09я лучше после следующей части что-нибудь адекватное скажу
-
-
03.08.2011 в 01:39у нас два на два. Убийцы и Предатели. ебануто классно!
Прости пожалуйста так, ну жеееееее, ну жеееее обосабливается пожалуйста
а вообще, Хенсын прекрасный тут, очень. ему бы еще больше космоса и поменьше религиозного фанатизма.
-
-
03.08.2011 в 01:54буду ждать продолжения...
надеюсь автору не изменит вдохновение и он не забросит фик, ибо это очень зацепило
-
-
03.08.2011 в 01:56{yandere} аффтар уже строчит проду)
-
-
03.08.2011 в 01:57-
-
03.08.2011 в 02:01-
-
03.08.2011 в 02:24не наговаривай)
-
-
03.08.2011 в 02:25-
-
03.08.2011 в 02:28-
-
03.08.2011 в 02:31