господи, я просто слишком стар для этого дерьма!
аффтар: AkiTaka
мыло: [email protected]
фэндом: SHINee, B2ST, возможно кто-то ещё
бэта: ---------------
название: riscatto
рейтинг: NC-17
пейринг: JongKey (основной)
жанр: AU, angst, darkfic
Дисклаймер: всё правда, всё так и было, сам всё видел. Герои принадлежат мне, БВА-ХА-ХА! рублю кучу бабла на шантаже. да-да-да) шутка.
размещение: с моего величайшего соизволения.
предупреждение: POV Bling Bling. АУ, конечно же. Герои помещены на последний круг ада земного существования. Типо психология, немного затронута тема религии. Много самобичевания и немного любви. О! это типо десфик))))) надеюсь вывернуться и будет не десфик.
статус: 2\2
Размер: 3096 слов
финал В Последнем Пристанище есть Часовня. Я не уверен, к какой именно конфессии она относится, но иногда мне нравится там бывать. Например, во время обеда, если удастся уболтать надзирателя. Во время обеда там всегда пусто, только Проповедник всё толдычет свои молитвы. Как-то я встретил там нашего безымянного. Он стоял перед распятьем, молчал и даже не кашлял, как обычно. прямой такой, руки перед грудью сложены, глаза огромные. У него медные волосы. Ну, были. Теперь отросли, конечно, выглядит неопрятно и как-то завораживает. Я к нему подошёл тихонько, сел в первом ряду и стал тихо просить Бога. Я не знаю молитв, я не знаю, как к Нему обращаться. По этому я просто прошу "прости, прости, прости". А он, безымянный этот, пел тихо на латыни, ритмично так, красиво. И слёзы текли по его сероватым щекам, и он был таким живым, такие настоящим и таким напуганным, что меня до костей пробрало. Я побыл там некоторое время, безымянный не обращал на меня внимания, и я ушёл. Охрана проводила меня до камеры, пустой и от этого совсем страшной. Видимо, Проповедник решил поесть. Теперь ребёнок по имени Темин постоянно таскается за ним. Это хорошо и плохо. Но мне мало дела до этого. Через несколько минут дверь камеры скрипнула и вошёл медноволосый. Глаза красные, стеклянные и с каждым шагом в камеру он ссутуливался, словно становился прозрачным. Он улёгся к своей стене и я заметил, что на стене угольком нарисовано маленькое распятье.
- Кого ты предал?
Я не знаю, какое мне дело до этого всего. Просто я, видимо, отвык видеть Живых.
- Я предал своего Бога.
Вот как.
- Как?
- Я отрёкся от Него, когда Он дал мне слишком много боли. Я отрёкся от Него.
- Почему ты тут, а не в монастыре?
Он замолчал на долго. И водил пальцем по нарисованному распятью, размазывая его, словно подрисовывая тени.
- Я не знаю. Быть может Он сумеет меня простить, если я приму смерть. Если буду страдать, как страдал Он.
- Поговори с Хёнсыном. Тебе правда может полегчать. Хоть надежда появится. Он знает Бога.
Он помолчал некоторое время и вдруг повернулся ко мне. Жалкий, ничтожный, когда не перед ликом Его.
- А ты?
- А я... я просто верю. Просто надеюсь. Просто прошу Его, потому что не знаю правильных Слов.
- Тебя зовут Джонгхён?
- Да. Я не знаю твоего имени. Ни кто не знает в этой камере.
- Меня зовут Донун и мне осталось жить семь месяцев.
- Чуть дольше, чем мне.
Мне, почему-то, очень не захотелось знать, какой Исход выбрал этот Иуда.
Мне осталось жить четыре месяца и двадцать три дня. У нас в камере появился ещё один новенький. Гордый, с прямой спиной, он даже спит сидя, руки всегда на коленях, сжаты в кулаки. Тихий такой, стремительный. У него Казнь в один день со мной. Он свободно говорит о своих проступках, но только отвечает на конкретные вопросы. Темину есть до него дело, Темин очень хочет отвлечься от своих мыслей. Кажется, Хёнсын сумел его убедить в серьёзности происходящего.
Новенькому имя Ёсоб. Если честно - он просто сумасшедший. Не представляю, сколько ему пришлось заплатить за то, чтобы попасть сюда. Он говорит, что в нём живут демоны. Что он - чудовище, урод, что он делает людям больно, что он не достоин жить. Хёнсын старался и ему промыть голову своими проповедями, но он парой слов осадил его так, что тот замолчал. Я подумал - мне бы такую волю. Я бы тут не оказался. Брат был бы жив.
Снова наваливается слабость, страхи, снова по ночам бессонница, брат, брат, седая мать, старая не по годам, одинокая, разбитая и тоже убитая. Тоже мной. Я убил всю свою семью. Ёсоб, видать, действительно неплохо заплатил - у него всегда есть таблетки. Нам разрешают что-то иметь. Один, уже казнённый, постоянно слушал музыку, Донун вот рисует на стене. А этот постоянно ест таблетки. Успокоительные, транквилизаторы. Быть может в нём и правда живёт монстр, но он помогает мне хоть иногда спать без снов. Мне осталось протерпеть совсем немного, каких-то четыре месяца и девятнадцать дней. Мне нравится представлять детально, как случится расстрел. Успею ли я почувствовать боль. Искупит ли это мой грех. Простит ли меня Бог. Простит ли меня мать. Переживёт ли она это.
Я думал, что сумел опустить себя на самый последний круг ада, когда приехал сюда, когда от страха и боли бил по ночам стены одиночки, когда уже не мог плакать, постоянно видя брата, то окровавленного, то живого и счастливого. Я ошибался. Бог всевидящий, КАК я ошибался! Я и не думал, что могу быть наказан так жестоко. Я не думал.
Мой личный ад начался ранним утром, в шестом часу. Тяжёлая дверь камеры открылась с неприятным скрипом, каким-то особенным. Пребывание в таких условиях всегда делает из человека подобие зверя, а звери по запаху чуют опасность. В этот момент не спал только я, даже Донун измучился самобичеванием и затих.
Он зашёл в камеру тихо, словно извиняясь. Тоненький, фарфоровый, изломанный. Красивый, с какой-то дикой креативной стрижкой, в ярких до рези в глазах шмотках. С небольшой золотистой сумкой на плече. Единственный свободный лежак - между моим и стеной. Он вопросительно на меня посмотрел. Я слабо кивнул на лежак. Меня просто поразило, на сколько аккуратно он расправил пожелтевшую от времени ткань перед тем, как аккуратно сесть на подобранные под себя колени. Он сел и уставился на меня. Я говорил, что у Донуна живые глаза?! Да все, кого я видел когда либо - трупы, варёная рыба! Сто тонн жизни в этих карих глазах окатили меня, как лава, кипящая вода, жидкое пламя. Мне показалось, что я покрылся пузырями, обгорел, сгорел и разлетелся горсткой жирного пепла, когда старался выдержать этот взгляд. Не выдержал - отвернулся.
Его зовут Ки. Он младше меня на год.
Он тут, потому что не умеет любить. Он сидит напротив меня, совсем близко, жжёт глазами своими и говорит: тихо, плавно и измученно.
- Я не умею любить. Я не люблю мать, не люблю никого из своей семьи. Я не люблю еду, не люблю спать. На самом деле я не люблю даже музыку. Я никогда не влюблялся. Я не люблю людей, детей и природу. Я ничего не люблю. Я какой-то ущербный. И я всегда этого хотел. Чтобы сердце билось, чтобы тосковать, в подушку плакать...
Он говорит всё это, и с каждым словом паузы становятся всё длиннее, а уверенность исчезает. Он смотрит на меня и у меня чувство, что глаза его мерцают.
Просыпается Хёнсын, говорит с Ки, но поймав его взгляд, даже не пытается начинать проповедь. Просто улыбается осторожно и слушает дальше.
А Ки всё говорит, говорит, спокойный такой. У него в сумке книжица какая-то, он туда записывает всё, в чём проявляется любовь.
Проходит несколько дней, и я понимаю, что теперь эта камера разделена на две планеты: на одной Хёнсын, Донун, Темин и Ёсоб, а на другой - я и Ки.
С тех пор, как он тут, я не видел кошмаров. Я не боюсь спать. За то сам Ки спит беспокойно, вскрикивает иногда, лежак под ним всегда влажный от пота, его лихорадит. Я прошу у Ёсоба его таблетки, он даёт неохотно, но даёт. Ёсоб говорит, что Ки тоже монстр. Такое же чудовище, как он сам. Ки морщится от этих слов, сжимается в точку и только кивает.
После этих слов я полез в драку, разбил Ёсобу лицо, я чувствовал себя животным, защищающим то, что ему дорого, защищающим свою территорию. Я взорвался. Словно копил в себе эти долгие месяцы обиды и претензии. Досталось и Проповеднику, и ребёнку и Иуде. Я кричал о чём-то, не слыша собственных слов, бил, куда придётся. Я защищал. Ёсоб чуть не выбил мне челюсть ногой, но меня это не остудило.
Остудила пара-тройка надзирательский дубинок и до смерти перепуганные глаза Ки.
Снова одиночка. Только теперь страшно. Что-то во мне переменилось кардинально, я понять не могу, что. Точнее - не мог. А под утро в промёрзшей до инея на стенах одиночке, под мёртвым взглядом вновь пришедшего брата, я понял.
Я люблю его. Я люблю его, бездушного калеку, инвалида от сердца с горящими глазами. Господь, за что?! Господь, почему так?! Почему?!
Это чувство свалилось на меня внезапно, неожиданно, с такой болью, которой я ещё не знал. Глупый мальчишка и отрафированным сердцем. И брат теперь перестал мне улыбаться. Он появляется только мёртвым, перепачканным кровью и смотрит на меня зло, с холодным прищуром.
А я теперь боюсь умирать. Боюсь страшно. Я не боялся, когда думал о матери. Я не боялся, когда думал о том, что это убьёт её. А теперь боюсь, хотя знаю, он умрёт тоже, потому что отсюда нет выхода. Нет права на апелляцию. Страшно так, что остаётся только сидеть в углу, царапая виски и тихо сипеть от паники. И сердце, словно почуяв надежду, колотится до тошноты сильно.
Это я, я - урод. Не Ёсоб, не Ки. Даже не Проповедник или Иуда. Нет! Они полны сожаления и будут с ним до последней капли. И Темин, он хоть боится постоянно, плачет, шепчет, что умирать не хочет, но он, я знаю, пойдёт на виселицу с гордо поднятой головой. Урод - это я. Это я. Потому что я не просто убийца. Я ещё и предатель, ещё и слабак. И я, когда Бога молить только о прощении должен, влюбляюсь в парня!
Меня выпустили из одиночки через четыре дня, через бесконечные четыре дня, в которые я мог бы быть рядом с ним.
Я захожу в камеру. Ребёнок, оказывается, такой бледный, у него губы синие и на брови запёкшаяся ссадина. Он смотрит на меня так, словно всё знает. Хёнсын лежит на спине и смотрит в потолок. Донун всё так же смотрит на своё угольное распятие и кашляет. Ёсоб, всё такой же прямой, поворачивается ко мне и протягивает две таблетки. Беру. Я не могу за себя отвечать. Сейчас я думаю, что он всегда такой каменный, потому что постоянно сдерживается. Мне бы его выдержку.
А Ки улыбается. Улыбается горячо и нежно.
- Почему? Зачем ты полез в драку, дурак?
- Он сказал про тебя плохо.
- Он сказал правду.
- Я ошибся. - Говорит Ёсоб. Не говорит, через зубы цедит.
Ки мотает головой, уперев вытянутые руки в колени. Он плохо выглядит. Таблетки действуют быстро, мир замедляется, притупляются цвета, звуки и ощущения. Только любовь внутри колотится, как шальная, как животное в клетке. Любви хочется к Ки. Мне тоже.
Через две ночи я, снова оставшись без кошмаров и брата, просыпаюсь от стонов Хёнсына. Он подскакивает на лежаке, мокрый, белый до синевы, тяжело дышит. К нему впервые пришёл его четырёхлетний братишка. Я его понимаю, я помню, как впервые увидел брата. Успокаивали его, как могли, на сколько позволяло равнодушие.
Теперь наши планетки внутри камеры почти не пересекаются. Отсеивается всё, что не нужно. Ненужным оказывается всё, кроме него. Он спит рядом, он постоянно мёрзнет, у него фарфоровая кожа, тонкие пальцы и глаза из обжигающих делаются теплыми. Когда он спит, в слабом свете луны, разделяющем нашу планетку на ровные квадратики, я нахожу его руку, осторожно сжимаю и шепчу признания. Они льются из горла, как когда-то лились песни. Страшно.
- Я люблю тебя, слышишь? Я так боюсь умирать. Меня расстреляют через три месяца и пять дней, через два месяца меня переведут в Исповедальню, я не смогу тебя видеть, Господи, это так страшно!... Я уже не помню, почему я тут, за что. Я хочу быть с тобой. Я не хочу умирать, я хочу быть только с тобой...
- Меня тоже расстреляют. Ровно через три месяца после тебя.
Я вздрагиваю, потому что он плачет и сжимает мои пальцы в ответ.
- Мне очень больно. - он жалуется так, как жалуются дети. - Вот тут, слышишь? - он прижимает наши сцепленные руки к своей неестественно горячей груди и я чувствую его пульс. - Я не хочу, чтобы ты умирал. Я хочу, чтобы ты был со мной. Чтобы ты вот так держал меня за руку, обнимал, чтобы простыни были чистые и не было страшно.
Он, родной мой, тоненький и хрупкий, жалко его. На него всё наваливается внезапно, неожиданно и остро. Он влюбляется в ответ, жадно и отчаянно, постоянно меня обнимает, улыбается, только целовать не даёт. Мы молчим сутками, взявшись за руки, потому что понимаем весь ужас. Он умирает напрасно: он влюблён, он хочет всего и сразу - вкусного, уютного, путешествий, любви, нежности, быть вместе всегда-всегда. Он хочет того, из-за чего сам осудил себя на казнь. Ему предстоит пережить меня на три месяца и умереть вот так глупо. А я понимаю, что не имею права умирать. На моих руках будет ещё одно убийство, постфактум, после смерти. Я не хочу, не хочу так!..
В Последнем Пристанище Смертников есть правило: за месяц до казни тебя переводят в Исповедальню: хорошую комнату со всеми удобствами. То ли это подарок перед смертью, то ли такая изощерённая пытка. В исповедальню не ходят даже надзиратели, еду приносят младшие служащие, не имеющие права говорить с заключённым. Я бился из последних сил, умолял, плакал, кричал в кабинете надзирателя Кима, но сумел лишь сократить срок Исповедальни до двадцати дней.
Я и не помню момента за эти три месяца, чтобы его нервная ладошка не прижималась к моей. В ночь накануне перевода он поцеловал меня сам, отчаянно, больно. Мы целовались до прихода конвоира, как больные, я понимал, что теперь ни о каком Прощении не может быть и речи, но мне было плевать.
Я хотел уйти тихо и спокойно, но ничего не вышло. Я хотел уберечь его, родного, любимого, влюблённого до горячки, не делать больнее, чем есть. Расплакался, цеплялся за стены, умолял позорно. Нет, влюблённым нет позора. Я же понимал, что это - конец.
Единственным плюсом пребывания в Исповедальне является хорошее медицинское обслуживание. Хорошие дозы транквилизаторов делают из человека овощ, дают забыть всё. Я люблю, я помню, что люблю. Помню, что страшно, только не чувствую ничерта. Ха, и этого предал.
Десять дней до расстрела.
Второе свидание.
Белёсая, непривычно яркая комната. Окна почти во всю стену, за окнами - Жизнь, небо, солнце, снег. Внутри - разделяющее комнату на две половины стекло от пола до потолка и два стула с каждой стороны. В центре в стекле горстка крохотных отверстий, дающих возможность поговорить.
Ки бледный, бледнее бледного, тощий на столько, что через щёки отчётливо видны зубы. Руки, тощие, исцарапанные, нервно трясущиеся. Он стоит там, за стеклом, смотрит на меня. Глаза такие же остались, огромные, тёмные, опять горят.
- Привет.
- Как ты?
- Плохо. Я хочу быть с тобой.
- Я... Я тоже..
Я не смог сказать это так, как чувствую. Лекарства сделали меня тем, кем Ки сюда пришёл. Почти.
- Я не хочу тебя отпускать на небо.
- Я не попаду на небо, малыш. Не попаду.
- Тем более! - У него из глаз брызжет, он кулаком своим истерзанным в стекло бьёт и охранник на его стороне дёргается. - Не оставляй меня. Как ты смеешь?! Ты мне всё переломал, ты меня любить вынудил, любить всё до последней капли, любить через призму тебя, и теперь ты... ты...
- Я не могу ничего поделать. Я осуждён за преступление и меня расстреляют через десять дней.
- Я хочу тебя ненавидеть.
- Я хочу взять тебя за руку.
Пять минут свидания прошли моментально, я не успел заметить. Меня увели, держа за загривок, словно я был в силах вырваться.
Терпеть это я не в силах. Я не сплю вовсе и порой мне кажется, что я слышу его крики. Он наверняка в одиночке или лазарете сейчас. Господи, да за что ему-то это всё?! За что?! Теперь я готов брать на себя любые грехи, лишь бы хоть как-то облегчить его жизнь. Но я не в силах. Молиться и биться в ногах надзирателя Кима бесполезно - оплаченная Игра вошла в свои права и пути назад нет.
День до расстрела.
Последнее свидание.
Он не живой совсем. Улыбается кукольно, у меня чувство, что он сошёл с ума.
Я смотрю на него сквозь это чёртово стекло. Я смотрю на того, кого люблю, кого ломаю и кого убью. Мне не привыкать убивать. Мне не привыкать умирать.
- Меня убьют на рассвете. Будь со мной до конца, пожалуйста.
- Я буду. Я просил. Я буду там. Я не отвернусь, обещаю.
- Спасибо, любовь моя.
- Я заберу все пули, которые тебя убьют.
Его голос совсем мёртвый, он всё так же улыбается и слёзы текут не переставая. У меня, кажется, тоже.
- Сейчас никак нельзя, не выходит, не разрешают, - он растерян так по-детски, что вот-вот поверится, что всё это - идиотская постановка, спектакль, шутка. - но потом я тебя обязательно поцелую, любовь моя.
- Обещай, любимый.
- Обещаю, любимый.
- Будь сильным. Я буду тебя ждать.
Он кивнул и протянул руку, он умоляет о прикосновении.
Я не могу пошевелиться. Я не могу протянуть руку. Не могу.
- Возьми меня за руку. - Он склоняет голову на бок и сильнее прижимает ладонь к стеклу. Я заставляю себя поднять руку и приложить к его. Между нашими ладонями сантиметр стекла, непрожитые годы счастья, три месяца.
Мне так страшно.
В комнате стало сумрачно, мне стало холодно, я не спал несколько суток.
Потом он вздрогнул, и бесконечную минуту мы целовались через это стекло. Я даже почти почувствовал привкус лекарств на его холодных губах.
На следующее утро я встал у кирпичной стены внутреннего двора Пристанища, спиной к людям с автоматами, с завязанными глазами и стал молиться, чтобы нас с ним отправили на один круг ада. Я знал, что он на меня смотрит. Смотрит и старается не плакать.
Потом меня расстреляли. Было немного больно, очень горячо и быстро.
~~~~~
Я проснулся весь в поту, лихорадочный и напуганный до чёртиков. Дыхание царапало лёгкие до кровавого кашля.
- Джонг!!! Джонгхёёёён!!!!! О, Господи, нет!!!!
Я спрыгнул с кровати, но ноги подкосились. Он умер. Умер, предатель, сволочь, тварь!!! Он погиб, позволил себе меня оставить! Меня, его полюбившего!
Паника накрыла с головой, голос сорвался и сердце, кажется, лопнуло сразу в нескольких местах.
- Чёрт подери!
У него глупый голос. Подростковый, мультяшный глупый голос, он похож на динозаврика из детского мультика, он целует мой лоб и, подняв на руки, кладёт на кровать.
- Ты умер!
- Никуда я не умирал! Любовь моя, тихо, тихо, тшш, всё хорошо, слышишь? У тебя жар, тебе кошмар приснился... Тихо, любимый, тихо...
Он целует мой лоб, скулы, руки, у него холодные губы, словно он только что целовал стекло.
- Ты умер.. как ты посмел?!...
- Я не смел... Я не умирал, вот он я, видишь?.. Живой и целый...
Он, любимый до безумия, поднёс к моим губам кружку, остро пахнущую аспирином и мне пришлось выпить. Через несколько минут стало немного полегче.
- Ты правда не умер? Тебя не расстреляли?
- Идиот, в Корее нет смертной казни. И ничего я такого не делал, чтобы в меня стрелять.
Он смеётся, обнимает меня и становится жарко.
- Я хочу как-нибудь пригласить Сынни, Ёсоба и Донуна на ужин. Хорошо?
- Их тоже расстреляли? - Он гладит меня по голове, динозавр бестолковый, любимый мой идиот и я понимаю, что кошмар и правда был глупый.
- Наверное. А Темина повесили.
- Страсти какие! Никого не вешали, он сам вешает. Игрушки на ёлку, ага. Господи, только ты мог умудриться схватить такую простуду под Рождество. Засыпай, а то лекарство не подействует.
- Поспи со мной, хорошо?
- Обещаю, любовь моя.
OWARI
первая часть
мыло: [email protected]
фэндом: SHINee, B2ST, возможно кто-то ещё
бэта: ---------------
название: riscatto
рейтинг: NC-17
пейринг: JongKey (основной)
жанр: AU, angst, darkfic
Дисклаймер: всё правда, всё так и было, сам всё видел. Герои принадлежат мне, БВА-ХА-ХА! рублю кучу бабла на шантаже. да-да-да) шутка.
размещение: с моего величайшего соизволения.
предупреждение: POV Bling Bling. АУ, конечно же. Герои помещены на последний круг ада земного существования. Типо психология, немного затронута тема религии. Много самобичевания и немного любви. О! это типо десфик))))) надеюсь вывернуться и будет не десфик.
статус: 2\2
Размер: 3096 слов
финал В Последнем Пристанище есть Часовня. Я не уверен, к какой именно конфессии она относится, но иногда мне нравится там бывать. Например, во время обеда, если удастся уболтать надзирателя. Во время обеда там всегда пусто, только Проповедник всё толдычет свои молитвы. Как-то я встретил там нашего безымянного. Он стоял перед распятьем, молчал и даже не кашлял, как обычно. прямой такой, руки перед грудью сложены, глаза огромные. У него медные волосы. Ну, были. Теперь отросли, конечно, выглядит неопрятно и как-то завораживает. Я к нему подошёл тихонько, сел в первом ряду и стал тихо просить Бога. Я не знаю молитв, я не знаю, как к Нему обращаться. По этому я просто прошу "прости, прости, прости". А он, безымянный этот, пел тихо на латыни, ритмично так, красиво. И слёзы текли по его сероватым щекам, и он был таким живым, такие настоящим и таким напуганным, что меня до костей пробрало. Я побыл там некоторое время, безымянный не обращал на меня внимания, и я ушёл. Охрана проводила меня до камеры, пустой и от этого совсем страшной. Видимо, Проповедник решил поесть. Теперь ребёнок по имени Темин постоянно таскается за ним. Это хорошо и плохо. Но мне мало дела до этого. Через несколько минут дверь камеры скрипнула и вошёл медноволосый. Глаза красные, стеклянные и с каждым шагом в камеру он ссутуливался, словно становился прозрачным. Он улёгся к своей стене и я заметил, что на стене угольком нарисовано маленькое распятье.
- Кого ты предал?
Я не знаю, какое мне дело до этого всего. Просто я, видимо, отвык видеть Живых.
- Я предал своего Бога.
Вот как.
- Как?
- Я отрёкся от Него, когда Он дал мне слишком много боли. Я отрёкся от Него.
- Почему ты тут, а не в монастыре?
Он замолчал на долго. И водил пальцем по нарисованному распятью, размазывая его, словно подрисовывая тени.
- Я не знаю. Быть может Он сумеет меня простить, если я приму смерть. Если буду страдать, как страдал Он.
- Поговори с Хёнсыном. Тебе правда может полегчать. Хоть надежда появится. Он знает Бога.
Он помолчал некоторое время и вдруг повернулся ко мне. Жалкий, ничтожный, когда не перед ликом Его.
- А ты?
- А я... я просто верю. Просто надеюсь. Просто прошу Его, потому что не знаю правильных Слов.
- Тебя зовут Джонгхён?
- Да. Я не знаю твоего имени. Ни кто не знает в этой камере.
- Меня зовут Донун и мне осталось жить семь месяцев.
- Чуть дольше, чем мне.
Мне, почему-то, очень не захотелось знать, какой Исход выбрал этот Иуда.
Мне осталось жить четыре месяца и двадцать три дня. У нас в камере появился ещё один новенький. Гордый, с прямой спиной, он даже спит сидя, руки всегда на коленях, сжаты в кулаки. Тихий такой, стремительный. У него Казнь в один день со мной. Он свободно говорит о своих проступках, но только отвечает на конкретные вопросы. Темину есть до него дело, Темин очень хочет отвлечься от своих мыслей. Кажется, Хёнсын сумел его убедить в серьёзности происходящего.
Новенькому имя Ёсоб. Если честно - он просто сумасшедший. Не представляю, сколько ему пришлось заплатить за то, чтобы попасть сюда. Он говорит, что в нём живут демоны. Что он - чудовище, урод, что он делает людям больно, что он не достоин жить. Хёнсын старался и ему промыть голову своими проповедями, но он парой слов осадил его так, что тот замолчал. Я подумал - мне бы такую волю. Я бы тут не оказался. Брат был бы жив.
Снова наваливается слабость, страхи, снова по ночам бессонница, брат, брат, седая мать, старая не по годам, одинокая, разбитая и тоже убитая. Тоже мной. Я убил всю свою семью. Ёсоб, видать, действительно неплохо заплатил - у него всегда есть таблетки. Нам разрешают что-то иметь. Один, уже казнённый, постоянно слушал музыку, Донун вот рисует на стене. А этот постоянно ест таблетки. Успокоительные, транквилизаторы. Быть может в нём и правда живёт монстр, но он помогает мне хоть иногда спать без снов. Мне осталось протерпеть совсем немного, каких-то четыре месяца и девятнадцать дней. Мне нравится представлять детально, как случится расстрел. Успею ли я почувствовать боль. Искупит ли это мой грех. Простит ли меня Бог. Простит ли меня мать. Переживёт ли она это.
Я думал, что сумел опустить себя на самый последний круг ада, когда приехал сюда, когда от страха и боли бил по ночам стены одиночки, когда уже не мог плакать, постоянно видя брата, то окровавленного, то живого и счастливого. Я ошибался. Бог всевидящий, КАК я ошибался! Я и не думал, что могу быть наказан так жестоко. Я не думал.
Мой личный ад начался ранним утром, в шестом часу. Тяжёлая дверь камеры открылась с неприятным скрипом, каким-то особенным. Пребывание в таких условиях всегда делает из человека подобие зверя, а звери по запаху чуют опасность. В этот момент не спал только я, даже Донун измучился самобичеванием и затих.
Он зашёл в камеру тихо, словно извиняясь. Тоненький, фарфоровый, изломанный. Красивый, с какой-то дикой креативной стрижкой, в ярких до рези в глазах шмотках. С небольшой золотистой сумкой на плече. Единственный свободный лежак - между моим и стеной. Он вопросительно на меня посмотрел. Я слабо кивнул на лежак. Меня просто поразило, на сколько аккуратно он расправил пожелтевшую от времени ткань перед тем, как аккуратно сесть на подобранные под себя колени. Он сел и уставился на меня. Я говорил, что у Донуна живые глаза?! Да все, кого я видел когда либо - трупы, варёная рыба! Сто тонн жизни в этих карих глазах окатили меня, как лава, кипящая вода, жидкое пламя. Мне показалось, что я покрылся пузырями, обгорел, сгорел и разлетелся горсткой жирного пепла, когда старался выдержать этот взгляд. Не выдержал - отвернулся.
Его зовут Ки. Он младше меня на год.
Он тут, потому что не умеет любить. Он сидит напротив меня, совсем близко, жжёт глазами своими и говорит: тихо, плавно и измученно.
- Я не умею любить. Я не люблю мать, не люблю никого из своей семьи. Я не люблю еду, не люблю спать. На самом деле я не люблю даже музыку. Я никогда не влюблялся. Я не люблю людей, детей и природу. Я ничего не люблю. Я какой-то ущербный. И я всегда этого хотел. Чтобы сердце билось, чтобы тосковать, в подушку плакать...
Он говорит всё это, и с каждым словом паузы становятся всё длиннее, а уверенность исчезает. Он смотрит на меня и у меня чувство, что глаза его мерцают.
Просыпается Хёнсын, говорит с Ки, но поймав его взгляд, даже не пытается начинать проповедь. Просто улыбается осторожно и слушает дальше.
А Ки всё говорит, говорит, спокойный такой. У него в сумке книжица какая-то, он туда записывает всё, в чём проявляется любовь.
Проходит несколько дней, и я понимаю, что теперь эта камера разделена на две планеты: на одной Хёнсын, Донун, Темин и Ёсоб, а на другой - я и Ки.
С тех пор, как он тут, я не видел кошмаров. Я не боюсь спать. За то сам Ки спит беспокойно, вскрикивает иногда, лежак под ним всегда влажный от пота, его лихорадит. Я прошу у Ёсоба его таблетки, он даёт неохотно, но даёт. Ёсоб говорит, что Ки тоже монстр. Такое же чудовище, как он сам. Ки морщится от этих слов, сжимается в точку и только кивает.
После этих слов я полез в драку, разбил Ёсобу лицо, я чувствовал себя животным, защищающим то, что ему дорого, защищающим свою территорию. Я взорвался. Словно копил в себе эти долгие месяцы обиды и претензии. Досталось и Проповеднику, и ребёнку и Иуде. Я кричал о чём-то, не слыша собственных слов, бил, куда придётся. Я защищал. Ёсоб чуть не выбил мне челюсть ногой, но меня это не остудило.
Остудила пара-тройка надзирательский дубинок и до смерти перепуганные глаза Ки.
Снова одиночка. Только теперь страшно. Что-то во мне переменилось кардинально, я понять не могу, что. Точнее - не мог. А под утро в промёрзшей до инея на стенах одиночке, под мёртвым взглядом вновь пришедшего брата, я понял.
Я люблю его. Я люблю его, бездушного калеку, инвалида от сердца с горящими глазами. Господь, за что?! Господь, почему так?! Почему?!
Это чувство свалилось на меня внезапно, неожиданно, с такой болью, которой я ещё не знал. Глупый мальчишка и отрафированным сердцем. И брат теперь перестал мне улыбаться. Он появляется только мёртвым, перепачканным кровью и смотрит на меня зло, с холодным прищуром.
А я теперь боюсь умирать. Боюсь страшно. Я не боялся, когда думал о матери. Я не боялся, когда думал о том, что это убьёт её. А теперь боюсь, хотя знаю, он умрёт тоже, потому что отсюда нет выхода. Нет права на апелляцию. Страшно так, что остаётся только сидеть в углу, царапая виски и тихо сипеть от паники. И сердце, словно почуяв надежду, колотится до тошноты сильно.
Это я, я - урод. Не Ёсоб, не Ки. Даже не Проповедник или Иуда. Нет! Они полны сожаления и будут с ним до последней капли. И Темин, он хоть боится постоянно, плачет, шепчет, что умирать не хочет, но он, я знаю, пойдёт на виселицу с гордо поднятой головой. Урод - это я. Это я. Потому что я не просто убийца. Я ещё и предатель, ещё и слабак. И я, когда Бога молить только о прощении должен, влюбляюсь в парня!
Меня выпустили из одиночки через четыре дня, через бесконечные четыре дня, в которые я мог бы быть рядом с ним.
Я захожу в камеру. Ребёнок, оказывается, такой бледный, у него губы синие и на брови запёкшаяся ссадина. Он смотрит на меня так, словно всё знает. Хёнсын лежит на спине и смотрит в потолок. Донун всё так же смотрит на своё угольное распятие и кашляет. Ёсоб, всё такой же прямой, поворачивается ко мне и протягивает две таблетки. Беру. Я не могу за себя отвечать. Сейчас я думаю, что он всегда такой каменный, потому что постоянно сдерживается. Мне бы его выдержку.
А Ки улыбается. Улыбается горячо и нежно.
- Почему? Зачем ты полез в драку, дурак?
- Он сказал про тебя плохо.
- Он сказал правду.
- Я ошибся. - Говорит Ёсоб. Не говорит, через зубы цедит.
Ки мотает головой, уперев вытянутые руки в колени. Он плохо выглядит. Таблетки действуют быстро, мир замедляется, притупляются цвета, звуки и ощущения. Только любовь внутри колотится, как шальная, как животное в клетке. Любви хочется к Ки. Мне тоже.
Через две ночи я, снова оставшись без кошмаров и брата, просыпаюсь от стонов Хёнсына. Он подскакивает на лежаке, мокрый, белый до синевы, тяжело дышит. К нему впервые пришёл его четырёхлетний братишка. Я его понимаю, я помню, как впервые увидел брата. Успокаивали его, как могли, на сколько позволяло равнодушие.
Теперь наши планетки внутри камеры почти не пересекаются. Отсеивается всё, что не нужно. Ненужным оказывается всё, кроме него. Он спит рядом, он постоянно мёрзнет, у него фарфоровая кожа, тонкие пальцы и глаза из обжигающих делаются теплыми. Когда он спит, в слабом свете луны, разделяющем нашу планетку на ровные квадратики, я нахожу его руку, осторожно сжимаю и шепчу признания. Они льются из горла, как когда-то лились песни. Страшно.
- Я люблю тебя, слышишь? Я так боюсь умирать. Меня расстреляют через три месяца и пять дней, через два месяца меня переведут в Исповедальню, я не смогу тебя видеть, Господи, это так страшно!... Я уже не помню, почему я тут, за что. Я хочу быть с тобой. Я не хочу умирать, я хочу быть только с тобой...
- Меня тоже расстреляют. Ровно через три месяца после тебя.
Я вздрагиваю, потому что он плачет и сжимает мои пальцы в ответ.
- Мне очень больно. - он жалуется так, как жалуются дети. - Вот тут, слышишь? - он прижимает наши сцепленные руки к своей неестественно горячей груди и я чувствую его пульс. - Я не хочу, чтобы ты умирал. Я хочу, чтобы ты был со мной. Чтобы ты вот так держал меня за руку, обнимал, чтобы простыни были чистые и не было страшно.
Он, родной мой, тоненький и хрупкий, жалко его. На него всё наваливается внезапно, неожиданно и остро. Он влюбляется в ответ, жадно и отчаянно, постоянно меня обнимает, улыбается, только целовать не даёт. Мы молчим сутками, взявшись за руки, потому что понимаем весь ужас. Он умирает напрасно: он влюблён, он хочет всего и сразу - вкусного, уютного, путешествий, любви, нежности, быть вместе всегда-всегда. Он хочет того, из-за чего сам осудил себя на казнь. Ему предстоит пережить меня на три месяца и умереть вот так глупо. А я понимаю, что не имею права умирать. На моих руках будет ещё одно убийство, постфактум, после смерти. Я не хочу, не хочу так!..
В Последнем Пристанище Смертников есть правило: за месяц до казни тебя переводят в Исповедальню: хорошую комнату со всеми удобствами. То ли это подарок перед смертью, то ли такая изощерённая пытка. В исповедальню не ходят даже надзиратели, еду приносят младшие служащие, не имеющие права говорить с заключённым. Я бился из последних сил, умолял, плакал, кричал в кабинете надзирателя Кима, но сумел лишь сократить срок Исповедальни до двадцати дней.
Я и не помню момента за эти три месяца, чтобы его нервная ладошка не прижималась к моей. В ночь накануне перевода он поцеловал меня сам, отчаянно, больно. Мы целовались до прихода конвоира, как больные, я понимал, что теперь ни о каком Прощении не может быть и речи, но мне было плевать.
Я хотел уйти тихо и спокойно, но ничего не вышло. Я хотел уберечь его, родного, любимого, влюблённого до горячки, не делать больнее, чем есть. Расплакался, цеплялся за стены, умолял позорно. Нет, влюблённым нет позора. Я же понимал, что это - конец.
Единственным плюсом пребывания в Исповедальне является хорошее медицинское обслуживание. Хорошие дозы транквилизаторов делают из человека овощ, дают забыть всё. Я люблю, я помню, что люблю. Помню, что страшно, только не чувствую ничерта. Ха, и этого предал.
Десять дней до расстрела.
Второе свидание.
Белёсая, непривычно яркая комната. Окна почти во всю стену, за окнами - Жизнь, небо, солнце, снег. Внутри - разделяющее комнату на две половины стекло от пола до потолка и два стула с каждой стороны. В центре в стекле горстка крохотных отверстий, дающих возможность поговорить.
Ки бледный, бледнее бледного, тощий на столько, что через щёки отчётливо видны зубы. Руки, тощие, исцарапанные, нервно трясущиеся. Он стоит там, за стеклом, смотрит на меня. Глаза такие же остались, огромные, тёмные, опять горят.
- Привет.
- Как ты?
- Плохо. Я хочу быть с тобой.
- Я... Я тоже..
Я не смог сказать это так, как чувствую. Лекарства сделали меня тем, кем Ки сюда пришёл. Почти.
- Я не хочу тебя отпускать на небо.
- Я не попаду на небо, малыш. Не попаду.
- Тем более! - У него из глаз брызжет, он кулаком своим истерзанным в стекло бьёт и охранник на его стороне дёргается. - Не оставляй меня. Как ты смеешь?! Ты мне всё переломал, ты меня любить вынудил, любить всё до последней капли, любить через призму тебя, и теперь ты... ты...
- Я не могу ничего поделать. Я осуждён за преступление и меня расстреляют через десять дней.
- Я хочу тебя ненавидеть.
- Я хочу взять тебя за руку.
Пять минут свидания прошли моментально, я не успел заметить. Меня увели, держа за загривок, словно я был в силах вырваться.
Терпеть это я не в силах. Я не сплю вовсе и порой мне кажется, что я слышу его крики. Он наверняка в одиночке или лазарете сейчас. Господи, да за что ему-то это всё?! За что?! Теперь я готов брать на себя любые грехи, лишь бы хоть как-то облегчить его жизнь. Но я не в силах. Молиться и биться в ногах надзирателя Кима бесполезно - оплаченная Игра вошла в свои права и пути назад нет.
День до расстрела.
Последнее свидание.
Он не живой совсем. Улыбается кукольно, у меня чувство, что он сошёл с ума.
Я смотрю на него сквозь это чёртово стекло. Я смотрю на того, кого люблю, кого ломаю и кого убью. Мне не привыкать убивать. Мне не привыкать умирать.
- Меня убьют на рассвете. Будь со мной до конца, пожалуйста.
- Я буду. Я просил. Я буду там. Я не отвернусь, обещаю.
- Спасибо, любовь моя.
- Я заберу все пули, которые тебя убьют.
Его голос совсем мёртвый, он всё так же улыбается и слёзы текут не переставая. У меня, кажется, тоже.
- Сейчас никак нельзя, не выходит, не разрешают, - он растерян так по-детски, что вот-вот поверится, что всё это - идиотская постановка, спектакль, шутка. - но потом я тебя обязательно поцелую, любовь моя.
- Обещай, любимый.
- Обещаю, любимый.
- Будь сильным. Я буду тебя ждать.
Он кивнул и протянул руку, он умоляет о прикосновении.
Я не могу пошевелиться. Я не могу протянуть руку. Не могу.
- Возьми меня за руку. - Он склоняет голову на бок и сильнее прижимает ладонь к стеклу. Я заставляю себя поднять руку и приложить к его. Между нашими ладонями сантиметр стекла, непрожитые годы счастья, три месяца.
Мне так страшно.
В комнате стало сумрачно, мне стало холодно, я не спал несколько суток.
Потом он вздрогнул, и бесконечную минуту мы целовались через это стекло. Я даже почти почувствовал привкус лекарств на его холодных губах.
На следующее утро я встал у кирпичной стены внутреннего двора Пристанища, спиной к людям с автоматами, с завязанными глазами и стал молиться, чтобы нас с ним отправили на один круг ада. Я знал, что он на меня смотрит. Смотрит и старается не плакать.
Потом меня расстреляли. Было немного больно, очень горячо и быстро.
~~~~~
Я проснулся весь в поту, лихорадочный и напуганный до чёртиков. Дыхание царапало лёгкие до кровавого кашля.
- Джонг!!! Джонгхёёёён!!!!! О, Господи, нет!!!!
Я спрыгнул с кровати, но ноги подкосились. Он умер. Умер, предатель, сволочь, тварь!!! Он погиб, позволил себе меня оставить! Меня, его полюбившего!
Паника накрыла с головой, голос сорвался и сердце, кажется, лопнуло сразу в нескольких местах.
- Чёрт подери!
У него глупый голос. Подростковый, мультяшный глупый голос, он похож на динозаврика из детского мультика, он целует мой лоб и, подняв на руки, кладёт на кровать.
- Ты умер!
- Никуда я не умирал! Любовь моя, тихо, тихо, тшш, всё хорошо, слышишь? У тебя жар, тебе кошмар приснился... Тихо, любимый, тихо...
Он целует мой лоб, скулы, руки, у него холодные губы, словно он только что целовал стекло.
- Ты умер.. как ты посмел?!...
- Я не смел... Я не умирал, вот он я, видишь?.. Живой и целый...
Он, любимый до безумия, поднёс к моим губам кружку, остро пахнущую аспирином и мне пришлось выпить. Через несколько минут стало немного полегче.
- Ты правда не умер? Тебя не расстреляли?
- Идиот, в Корее нет смертной казни. И ничего я такого не делал, чтобы в меня стрелять.
Он смеётся, обнимает меня и становится жарко.
- Я хочу как-нибудь пригласить Сынни, Ёсоба и Донуна на ужин. Хорошо?
- Их тоже расстреляли? - Он гладит меня по голове, динозавр бестолковый, любимый мой идиот и я понимаю, что кошмар и правда был глупый.
- Наверное. А Темина повесили.
- Страсти какие! Никого не вешали, он сам вешает. Игрушки на ёлку, ага. Господи, только ты мог умудриться схватить такую простуду под Рождество. Засыпай, а то лекарство не подействует.
- Поспи со мной, хорошо?
- Обещаю, любовь моя.
OWARI
первая часть
@темы: K-Pop, OOC, B2ST, Romance, drama, NC-17, AU, кошмар, SHINee
-
-
03.08.2011 в 06:38За то сам Ки спит беспокойно зато
через щёки отчётливо видны зубы. это страшно, кстати...
мне очень нравится Есоб. и вообще, герои манерные, интересные, я бы почитал их отдельно от джогки.
-
-
03.08.2011 в 06:42читать дальше
я его как-то давно нашла в ежедневнике, который не использовала. кто там его написал - до сих пор не знаю..
-
-
03.08.2011 в 07:45я бы подумал их истории, но писать не стану - рассказать смогу,наверное.
-
-
03.08.2011 в 07:52-
-
03.08.2011 в 07:56-
-
03.08.2011 в 08:09-
-
03.08.2011 в 08:26-
-
03.08.2011 в 13:12читать было страшно и больно, а в конце зато такое облегчение)
-
-
03.08.2011 в 15:17-
-
03.08.2011 в 17:44Мне нужна валерьяночка...срочно. Плевать, что она никогда не помогала...
Я не буду писать сейчас весь тот маразматически бред, который у меня накопился во время прочтения, скажу лишь, что надеюсь, что тебя, с твоих фанфиков, торкает также, как и твоих читателей. И...это...как там... пиши еще...а?..
-
-
03.08.2011 в 22:34перечитываю и думаю: "вот срань!"
-
-
04.08.2011 в 10:37Прости за панибратство, но - ты молодец.
Я под твои рассказы на компе отдельную папочку завела....вот.
-
-
04.08.2011 в 14:24спасибо)) мне аж писать дальше хочется после таких слов)
-
-
15.08.2011 в 04:56Только любовь внутри колотится, как шальная, как животное в клетке.
меня вот сейчас тоже колотит... сильно...
Он умирает напрасно: он влюблён, он хочет всего и сразу - вкусного, уютного, путешествий, любви, нежности, быть вместе всегда-всегда. Он хочет того, из-за чего сам осудил себя на казнь.
страшное... безумное и как-то вдруг напоминает, что оно всегда всегда появляется... может быть болезненно и совсем не вовремя... но оно приходит...
У меня не получается мысли вместе собрать и рассказать, что я чувствую после этого рассказа... я просто очень рада, что сон... но для меня как-то все кончилось на строчках расстрела... для меня как-то сном стало Рождество...
-
-
15.08.2011 в 12:57просто Кибома слегка умом тронулся....