господи, я просто слишком стар для этого дерьма!
аффтар: PornoGraffity
фэндом: B.A.P
бэта: нет. вообще.
название: Диацетилморфин
персонажи: Joonhong, Himchan, Yongguk
рейтинг: R
жанр: drama, darckfic, AU
Дисклаймер: всё правда, всё так и было, сам всё видел. Герои принадлежат мне, БВА-ХА-ХА! рублю кучу бабла на шантаже. да-да-да) шутка.
размещение: с моего величайшего соизволения.
предупреждение: наркотики. я не особо вдрачивался в матчать про героин, так что много домыслов. а вообще - меня самого от этого тошнит. у меня просто депрессия.
статус: закончено
читать дальше... Это когда ты в таком возрасте, что уже трижды успел побыть дохлым.
Когда ты очень спокойно доделываешь дела, говоришь в телефон маме ".. я тебя тоже, конечно, до завтра" и смеёшься, а потом ложишься на кафельный пол и дрожишь.
Когда улыбаешься, как ненормальный, а потом, вдруг, роняешь лицо в ладони и стыдно, девчоночьи ревёшь и в носу красное жжётся.
Когда перегибаешься через перила балкона, кричишь чушь весёлую, а потом блюёшь с кровью, прямо вниз.
Это когда ты просыпаешься рано утром, бежишь в парке, ешь апельсин - непременно с цедрой, а потом втыкаешь себе в руку наркотики.
Иголка входит в локоть больно, но не очень - жгут хорошо перетягивает руку, даже похоже на анестезию, правда паршивую. В шприце - пережженная в чайной ложке дрянь, хорошая, дрянь не из дешёвых. Дешёвым ему колоться не дают. Он внимательно смотрит, как взбухает сине-зеленоватая венка, наполняясь коричневой гарью.
Венка вспухает, гарь вливается в кровь, он закусывает губу и мучительно ждёт, как его накроет.
И накрывать начинает, мучительно медленно, словно сама эта горелая смесь из воды с героином - издевается над ним, дерёт нервы. Он ждёт, ждёт тихо, "ну, ну, ну , ну же, ну!...", и его накрывает. Неожиданно резко, он падает глубоко-глубоко вниз, с оглушительной скоростью, но дна нет, другого конца кроличьей норы тоже нет, он летит по гибкому кольцу.
Скорость внутри полипропиленового кольца немного стихает, он выдыхает блаженную улыбку и расслабляет узел над локтём. Жгут резиновый - обрезок старой изоляции от провода - скрипит наверняка противно, но он не замечает. Он лениво заваливается на бок, прямо на полу, выпускает шприц из расслабленных пальцев и улыбается, как имбицил.
Он боится жить. Этот страх оглушителен, мучителен и не помогают уже даже таблетки. Внешний мир - враждебен, внешний мир только ранит и везде, везде - этот страх. Поэтому, попав в это полипропиленовое кольцо, он всегда, всегда улыбается. Как дурачок или ребёнок с синдромом дауна.
Он улыбается. когда тело заполняет мягкая тяжесть. Героин - это тепло, сладкое, тягучее, ласковое тепло, прорастающее прямо из глубины тощего тела. Это нежная чужая, отдельная жизнь, забравшаяся под кожу. Она мурчит там, эта жизнь, отогревает, заставляя быть равнодушным ко всему, кроме этого тепла. Он лежит, медленно моргая, улыбается, не замечая, как слюна стекает по растресканным губам, и слушает эту теплоту внутри себя. Мышцы делаются мягкими, как сахарная вата, сейчас он не обеспокоился бы, даже если ему отрезали ногу.
Когда Чунхон в трипе, проплаченном Ёнгуком, к нему всегда приходит Химчан. Он приходит неизменно, как тепло. И всегда только в те моменты, когда малой упарывается. Тоже, как тепло.
Тепло - есть Химчан, Химчан - есть тепло. Чунхон решительно не понимает, как может быть иначе.
Химчан приходит, никогда не ругает, не пытается даже поковырять мозги или дырку в груди: только сидит рядом, тихо мычит какую-нибудь вычурную песенку, смотрит тоже в пустоту. Хотя у самого-то венки - целые, совсем не исколотые. Химчан гундит свою песенку, не мешает Чунхону слушать свою_чужую теплоту внутри головы, и только иногда слюнку подтекающую с подбородка стирает заботливо.
Через несколько минут тепло внутри тощего тела совсем кончается, Чунхон стынет, остывает и застывает, и исчезает вообще всё, кроме огромного, слишком ярко ощутимого похуизма. Именно в эти минуты, каким-то образом почувствовав перемены в голове и теле младшего, Химчан оживает и начинает целовать: влажно, глубоко и требовательно. И тёплая жизнь внутри словно оживает, возрождается. От этого Чунхон мычит, отвечает на поцелуй неизменно одинаково, скучно и не закрывая глаз.
Чунхон не видит ничего, он смотрит в точку пустоты в химчановых волосах и пытается "посмотреть кино". Пытается увидеть хоть что-то, от чего захочется жить. Хоть немного захочется жить дальше. И не находит.
Целовать Химчана приятно и тепло. Иногда Чунхону кажется, что, на самом деле, никакого Химчана не существует, что это его самый лучший, любимейший приход.
Потом тепло чужой ласковой жизни внутри выстывает окончательно, Чунхона студит, он подбирает коленки к животу, лёжа на полу, и он начинает плакать. Беззвучно, обречённо, всё так же глядя в одну точку. Ему холодно, согреть уже ничего не может, и Химчан исчезает. Чунхон дрожит, сжимаясь в жалкий комок, холодными, влажными пальцами находит шприц, рассматривает его и зло отшвыривает. Доза вколота, даже ложку у несли закопченную - Ёнгук всегда строго следит за количеством потребляемого ребёнком розово-серого порошка. Чунхон скукоживается, царапает себя за плечи, но не чувствует ничего. Он абсолютно один в этой комнате, в этой квартире и он снова в реальном мире. В том месте, которого он боится больше всего на свете, до паники, от которой выворачивает несколько раз, желчью с белой пеной. Потом в желудке не остаётся вообще ничего, но спазмы продолжаются и он похож на большущую заблёванную рыбу, когда сжимается горло и он открывает рот. Слёзы катятся по носу, скуле, затекают в сухие волосы, он весь мокрый и липкий, прижимает дырявый локоть к себе изо всех сил и еле слышно стонет, оплакивая потерянное тепло.
А потом начинается боль. Адская, физическая боль в каждой клетке. Теперь Чунхон воет в голос, корчится на грязном полу, слепо шаря нервными пальцами в луже рвоты и слёз. Боль распинает его, он резко распрямляется, стукается головой в стену, выгибает спину до противного хруста и кричит. В эти моменты ему уже не хочется сдохнуть - он дохнет, долго и мучительно подыхает, испачканный, тощий и жалкий.
И вот тогда приходит Ёнгук. Не брезгует, не морщится даже - берёт хрупкое, ломкое тело на руки, отирает лицо от желчной пены пальцами, молчит и несёт к себе в комнату. В его комнате всё чистое, простыни отглажены до хруста, занавески пропускают солнечный свет - Чунхон не видит этого, он просто помнит, где-то на самом краю подсознания. Чунхона трясёт, Ёнгук сажает его на своей чистой кровати и заставляет пить молоко. Молоко льётся из прокушенного, потресканного, вялого рта, льётся на перепачканную майку, такую же белую кожу, хрусткие простыни, на колени Ёнгуку. Но что-то попадает в рот, Гук что-то подмешивает в молоко, и через несколько глотков Чунхон утихомиривается.
- Ещё, пожалуйста, ещё... Дай, дай.. У тебя же есть... - Чунхон скребёт по чужой груди, требует, клянчит, сбитым шёпотом, - Пожалуйста, мне больно...
- Нет. - твёрдо говорит Ёнгук, - Нет, больше нельзя.
Обычно "больше нельзя" обозначает около недели мучительной паники, панического страха в ожидании новой дозы и попыток выжить в реальном мире.
- Пожалуйста, умоляю тебя, пожалуйста... - Чунхон сползает с его коленей вниз и подрагивает мелкой, противной дрожью, - Дай.. Хоть немного... Хочешь, отсосу?..
Он бестолково тыкается носом в ширинку чужих штанов, но даже не может подтянуть руки, чтобы её расстегнуть. Ёнгук как-то странно хмыкает, вздёргивает Чунхона за плечи, заставляет сесть и, со всей силы, бьёт по щеке наотмашь.
Чунхон заваливается на бок и только смотрит во все глаза - ни звука. Даже писка не издаёт, только смотрит. Так Ёнгук не делал никогда. Щека горит, горит нестерпимо и немного напоминает ласковое героиновое тепло.
Ёнгук очень собран, он снова дёргает Чунхона за руку, берёт его лицо в ладони и смотрит.
- Я знаю, что бесполезно говорить с тобой на отходняках. Но.. Ты должен знать, что это последний отходняк. Я подобрал тебя на улице не для того, чтобы ты сдох у меня в гостиной.
- Ты... Ты... - лепечет Чунхон и жмурится до цветных пятнен под веками. Исколотый сгиб локтя очень болит. Больше, чем всё остальное, даже чем ушиб на затылке. - ты...
- Я. Я, ребёнок. Всё, хватит. Я не собираюсь платить за твою смерть.
Ёнгук приносил Чунхону героин уже два месяца, примерно раз в неделю. Кривился, швырял пакетик малому под ноги и уходил к себе. Или не уходил, заваривал дозу сам, даже набирал шприц. Один раз, в самый первый, даже сам уколол. Чунхон уже не помнит, как существовал до того, как появился Гук, просто верит, что раньше что-то было, что его подобрали на улице и забрали к себе. И теперь этот человек отказывается давать ему хоть какое-то спасение от непереносимой реальности.
Чунхон обмирает, опять плачет, как девчонка, но это героиновые, чужие слёзы. Он паникует, кривится, но не отводит огромных, мутных глаз.
А потом приходит Химчан, в первый раз вне трипа. Приходит молча, приносит ещё молока, поит аккуратнее, заботливо. Переодевает, оттирает засохшую рвоту тёплым мокрым полотенцем и переодевает. Всё это - на коленях у Гука. Кормит какой-то жидкой, безвкусной дрянью и даже не мычит вычурную песенку. Чунхону очень холодно, паника сковывает всё тело и он не противится ничему. Только в голове стучит "больше не будет. больше не будет, больше не будет". Он думает, что утром встанет, найдёт денег и сбежит. И чёрт с ней, с благодарностью к этим двоим.
Чунхон засыпает между Химчаном и Ёнгуком, ему почти тепло и он понимает, что никуда не сбежит. Хотя бы потому, что Химчан невесомо его целует, Ёнгук обнимает со спины, а запястья туго стягивают ленты, приковывающие его к кровати.
быть может, в этой реальности и есть, на что посмотреть?..
OWARI
фэндом: B.A.P
бэта: нет. вообще.
название: Диацетилморфин
персонажи: Joonhong, Himchan, Yongguk
рейтинг: R
жанр: drama, darckfic, AU
Дисклаймер: всё правда, всё так и было, сам всё видел. Герои принадлежат мне, БВА-ХА-ХА! рублю кучу бабла на шантаже. да-да-да) шутка.
размещение: с моего величайшего соизволения.
предупреждение: наркотики. я не особо вдрачивался в матчать про героин, так что много домыслов. а вообще - меня самого от этого тошнит. у меня просто депрессия.
статус: закончено
читать дальше... Это когда ты в таком возрасте, что уже трижды успел побыть дохлым.
Когда ты очень спокойно доделываешь дела, говоришь в телефон маме ".. я тебя тоже, конечно, до завтра" и смеёшься, а потом ложишься на кафельный пол и дрожишь.
Когда улыбаешься, как ненормальный, а потом, вдруг, роняешь лицо в ладони и стыдно, девчоночьи ревёшь и в носу красное жжётся.
Когда перегибаешься через перила балкона, кричишь чушь весёлую, а потом блюёшь с кровью, прямо вниз.
Это когда ты просыпаешься рано утром, бежишь в парке, ешь апельсин - непременно с цедрой, а потом втыкаешь себе в руку наркотики.
Иголка входит в локоть больно, но не очень - жгут хорошо перетягивает руку, даже похоже на анестезию, правда паршивую. В шприце - пережженная в чайной ложке дрянь, хорошая, дрянь не из дешёвых. Дешёвым ему колоться не дают. Он внимательно смотрит, как взбухает сине-зеленоватая венка, наполняясь коричневой гарью.
Венка вспухает, гарь вливается в кровь, он закусывает губу и мучительно ждёт, как его накроет.
И накрывать начинает, мучительно медленно, словно сама эта горелая смесь из воды с героином - издевается над ним, дерёт нервы. Он ждёт, ждёт тихо, "ну, ну, ну , ну же, ну!...", и его накрывает. Неожиданно резко, он падает глубоко-глубоко вниз, с оглушительной скоростью, но дна нет, другого конца кроличьей норы тоже нет, он летит по гибкому кольцу.
Скорость внутри полипропиленового кольца немного стихает, он выдыхает блаженную улыбку и расслабляет узел над локтём. Жгут резиновый - обрезок старой изоляции от провода - скрипит наверняка противно, но он не замечает. Он лениво заваливается на бок, прямо на полу, выпускает шприц из расслабленных пальцев и улыбается, как имбицил.
Он боится жить. Этот страх оглушителен, мучителен и не помогают уже даже таблетки. Внешний мир - враждебен, внешний мир только ранит и везде, везде - этот страх. Поэтому, попав в это полипропиленовое кольцо, он всегда, всегда улыбается. Как дурачок или ребёнок с синдромом дауна.
Он улыбается. когда тело заполняет мягкая тяжесть. Героин - это тепло, сладкое, тягучее, ласковое тепло, прорастающее прямо из глубины тощего тела. Это нежная чужая, отдельная жизнь, забравшаяся под кожу. Она мурчит там, эта жизнь, отогревает, заставляя быть равнодушным ко всему, кроме этого тепла. Он лежит, медленно моргая, улыбается, не замечая, как слюна стекает по растресканным губам, и слушает эту теплоту внутри себя. Мышцы делаются мягкими, как сахарная вата, сейчас он не обеспокоился бы, даже если ему отрезали ногу.
Когда Чунхон в трипе, проплаченном Ёнгуком, к нему всегда приходит Химчан. Он приходит неизменно, как тепло. И всегда только в те моменты, когда малой упарывается. Тоже, как тепло.
Тепло - есть Химчан, Химчан - есть тепло. Чунхон решительно не понимает, как может быть иначе.
Химчан приходит, никогда не ругает, не пытается даже поковырять мозги или дырку в груди: только сидит рядом, тихо мычит какую-нибудь вычурную песенку, смотрит тоже в пустоту. Хотя у самого-то венки - целые, совсем не исколотые. Химчан гундит свою песенку, не мешает Чунхону слушать свою_чужую теплоту внутри головы, и только иногда слюнку подтекающую с подбородка стирает заботливо.
Через несколько минут тепло внутри тощего тела совсем кончается, Чунхон стынет, остывает и застывает, и исчезает вообще всё, кроме огромного, слишком ярко ощутимого похуизма. Именно в эти минуты, каким-то образом почувствовав перемены в голове и теле младшего, Химчан оживает и начинает целовать: влажно, глубоко и требовательно. И тёплая жизнь внутри словно оживает, возрождается. От этого Чунхон мычит, отвечает на поцелуй неизменно одинаково, скучно и не закрывая глаз.
Чунхон не видит ничего, он смотрит в точку пустоты в химчановых волосах и пытается "посмотреть кино". Пытается увидеть хоть что-то, от чего захочется жить. Хоть немного захочется жить дальше. И не находит.
Целовать Химчана приятно и тепло. Иногда Чунхону кажется, что, на самом деле, никакого Химчана не существует, что это его самый лучший, любимейший приход.
Потом тепло чужой ласковой жизни внутри выстывает окончательно, Чунхона студит, он подбирает коленки к животу, лёжа на полу, и он начинает плакать. Беззвучно, обречённо, всё так же глядя в одну точку. Ему холодно, согреть уже ничего не может, и Химчан исчезает. Чунхон дрожит, сжимаясь в жалкий комок, холодными, влажными пальцами находит шприц, рассматривает его и зло отшвыривает. Доза вколота, даже ложку у несли закопченную - Ёнгук всегда строго следит за количеством потребляемого ребёнком розово-серого порошка. Чунхон скукоживается, царапает себя за плечи, но не чувствует ничего. Он абсолютно один в этой комнате, в этой квартире и он снова в реальном мире. В том месте, которого он боится больше всего на свете, до паники, от которой выворачивает несколько раз, желчью с белой пеной. Потом в желудке не остаётся вообще ничего, но спазмы продолжаются и он похож на большущую заблёванную рыбу, когда сжимается горло и он открывает рот. Слёзы катятся по носу, скуле, затекают в сухие волосы, он весь мокрый и липкий, прижимает дырявый локоть к себе изо всех сил и еле слышно стонет, оплакивая потерянное тепло.
А потом начинается боль. Адская, физическая боль в каждой клетке. Теперь Чунхон воет в голос, корчится на грязном полу, слепо шаря нервными пальцами в луже рвоты и слёз. Боль распинает его, он резко распрямляется, стукается головой в стену, выгибает спину до противного хруста и кричит. В эти моменты ему уже не хочется сдохнуть - он дохнет, долго и мучительно подыхает, испачканный, тощий и жалкий.
И вот тогда приходит Ёнгук. Не брезгует, не морщится даже - берёт хрупкое, ломкое тело на руки, отирает лицо от желчной пены пальцами, молчит и несёт к себе в комнату. В его комнате всё чистое, простыни отглажены до хруста, занавески пропускают солнечный свет - Чунхон не видит этого, он просто помнит, где-то на самом краю подсознания. Чунхона трясёт, Ёнгук сажает его на своей чистой кровати и заставляет пить молоко. Молоко льётся из прокушенного, потресканного, вялого рта, льётся на перепачканную майку, такую же белую кожу, хрусткие простыни, на колени Ёнгуку. Но что-то попадает в рот, Гук что-то подмешивает в молоко, и через несколько глотков Чунхон утихомиривается.
- Ещё, пожалуйста, ещё... Дай, дай.. У тебя же есть... - Чунхон скребёт по чужой груди, требует, клянчит, сбитым шёпотом, - Пожалуйста, мне больно...
- Нет. - твёрдо говорит Ёнгук, - Нет, больше нельзя.
Обычно "больше нельзя" обозначает около недели мучительной паники, панического страха в ожидании новой дозы и попыток выжить в реальном мире.
- Пожалуйста, умоляю тебя, пожалуйста... - Чунхон сползает с его коленей вниз и подрагивает мелкой, противной дрожью, - Дай.. Хоть немного... Хочешь, отсосу?..
Он бестолково тыкается носом в ширинку чужих штанов, но даже не может подтянуть руки, чтобы её расстегнуть. Ёнгук как-то странно хмыкает, вздёргивает Чунхона за плечи, заставляет сесть и, со всей силы, бьёт по щеке наотмашь.
Чунхон заваливается на бок и только смотрит во все глаза - ни звука. Даже писка не издаёт, только смотрит. Так Ёнгук не делал никогда. Щека горит, горит нестерпимо и немного напоминает ласковое героиновое тепло.
Ёнгук очень собран, он снова дёргает Чунхона за руку, берёт его лицо в ладони и смотрит.
- Я знаю, что бесполезно говорить с тобой на отходняках. Но.. Ты должен знать, что это последний отходняк. Я подобрал тебя на улице не для того, чтобы ты сдох у меня в гостиной.
- Ты... Ты... - лепечет Чунхон и жмурится до цветных пятнен под веками. Исколотый сгиб локтя очень болит. Больше, чем всё остальное, даже чем ушиб на затылке. - ты...
- Я. Я, ребёнок. Всё, хватит. Я не собираюсь платить за твою смерть.
Ёнгук приносил Чунхону героин уже два месяца, примерно раз в неделю. Кривился, швырял пакетик малому под ноги и уходил к себе. Или не уходил, заваривал дозу сам, даже набирал шприц. Один раз, в самый первый, даже сам уколол. Чунхон уже не помнит, как существовал до того, как появился Гук, просто верит, что раньше что-то было, что его подобрали на улице и забрали к себе. И теперь этот человек отказывается давать ему хоть какое-то спасение от непереносимой реальности.
Чунхон обмирает, опять плачет, как девчонка, но это героиновые, чужие слёзы. Он паникует, кривится, но не отводит огромных, мутных глаз.
А потом приходит Химчан, в первый раз вне трипа. Приходит молча, приносит ещё молока, поит аккуратнее, заботливо. Переодевает, оттирает засохшую рвоту тёплым мокрым полотенцем и переодевает. Всё это - на коленях у Гука. Кормит какой-то жидкой, безвкусной дрянью и даже не мычит вычурную песенку. Чунхону очень холодно, паника сковывает всё тело и он не противится ничему. Только в голове стучит "больше не будет. больше не будет, больше не будет". Он думает, что утром встанет, найдёт денег и сбежит. И чёрт с ней, с благодарностью к этим двоим.
Чунхон засыпает между Химчаном и Ёнгуком, ему почти тепло и он понимает, что никуда не сбежит. Хотя бы потому, что Химчан невесомо его целует, Ёнгук обнимает со спины, а запястья туго стягивают ленты, приковывающие его к кровати.
быть может, в этой реальности и есть, на что посмотреть?..
OWARI
-
-
27.04.2012 в 05:06и хочется верить, что они справятся...