господи, я просто слишком стар для этого дерьма!
аффтар: PornoGraffity
фэндом: B.A.P
бэта: нет. вообще.
название: Тысяча сто одиннадцать часов тишины
персонажи: BangZelo
рейтинг: G
жанр: drama, romance
Дисклаймер: всё правда, всё так и было, сам всё видел. Герои принадлежат мне, БВА-ХА-ХА! рублю кучу бабла на шантаже. да-да-да) шутка.
размещение: с моего величайшего соизволения.
предупреждение: пра многа слёз и ожидание
статус: закончено
читать дальше
Иногда, если долго смотреть на моросящий за окном дождь, становится очень тревожно. Необъяснимо, беспричинно, но в грудную клетку закрадывается какая-то смутная, маслянистая тоска.
Чунхон сидит на подоконнике, спиной к безнадёжно остывшему ужину, лицом к серой, однородной каше из воды и людей, бегущих по улице. Чунхону хочется зимы.
Зимой оправдан плед и тёплая толстовка, горячий какао в большой уютной кружке, молчаливое настроение и меланхолия. Сейчас - осенью - это намного сложнее оправдать, даже перед самим собой.
А ещё зимой - снег. Пушистые, мягкие хлопья. Чунхон хочет такую зиму, чтобы снега намело много, ужасно много. Чтобы по радио дикторы, срывающимися голосами, говорили о катастрофах, об аномалиях, о том, что техника не справляется. Что все дороги закрыты. Чтобы замело весь город, так сильно, чтобы даже в этом самом окне шестнадцатого этажа, свободной от снега осталась только небольшая часть вверху.
Чунхон хочет так много снега, чтобы Ёнгук не смог выйти из квартиры. Чтобы он был тут заперт до самой весны, которая, быть может, и не наступит никогда. Быть может он, Ёнгук, привыкнет, смирится, да и останется на совсем. И ужин не будет бездарно остывать. И Чунхон не будет вот так сидеть на подоконнике, запрятанный в целую гору одёжек.
Но за окном - только жалкий, едва заметный дождь, да серое, серое, бесконечно-серое небо, сливающееся с крышами ближайших домов. Никакого снега.
Чунхон делает глоток какао и неприязненно кривится - тоже остыл.
Чунхон остывает тоже. Выстывает.
Он спрыгивает с подоконника и начинает бестолково болтаться по квартире. Ждать. Вот что он ненавидит больше всего. Просто потому, что делать это приходится, приходится постоянно, а он всё никак не научится.
Он машинально расставляет манхву на полках в своей комнате: сначала по авторам, потом - по цветам. Это занимает какой-то жалкий час, в течении которого взгляд, невольно, соскальзывает на циферблаты часов. Кажется, что весь дом просто набит этими часами, да зачем вообще столько! И на стене в коридоре, и на дисплее мобильного, и на экране планшета - везде. Наручные часы Чунхон давно спустил в мусоропровод.
После манхвы Чунхон, так же машинально, стараясь ни о чём не думать, сортирует бельё в стирку, тоже несколько раз, по всем возможным критериям. Потом тщательно вытирает несуществующую пыль с бесконечного числа дисков с фильмами про войну, кровь, страхи и снова - войну. Ему кажется, что он сам пересмотрел уже все эти фильмы, по сотне раз. Но он не вспомнит ни одного, не перепутав сюжет. Война, она война и есть.
Серость за окном сменяется, словно молоком разбавленной, темнотой, густой и вязкой. Цифры на электронных часах на крохотном дисплее микроволновки показывают семнадцать минут первого. Чунхон вздыхает, зябко ёжится, и идёт выбрасывать бесполезную еду в мусорку. Долго, с вдруг нахлынувшей злостью, соскребает всё, до мельчайших кусочков, потом долго драит тарелки и миски. И разбивает маленький чайник для пуэра о дно раковины. Специально разбивает, с силой грохнув несчастную посудину о металлическую поверхность. Осколки разлетаются во все стороны, жалобно звякают, и Чунхон резко садится на корточки, закрыв лицо руками.
Реветь, позорно, стыдно, жалко, как девчонка - нельзя. Ни в коем случае нельзя. И нельзя спрашивать "почему?". "Где ты был?", "почему так долго?", "зачем ты вообще возвращаешься тогда?" - нельзя, ни в коем случае. Потому что ничего, кроме усталого, извечного "зачем ты всё усложняешь?" или "зачем ты всё портишь?"- не дождёшься.
Но сейчас Чунхон один, и он позволяет себе плакать, громко и жалобно, нашёптывая все эти бесполезные, риторические вопросы. Плакать, не потому что он слабак и истеричка, а потому что ему, чёрт подери, всего пятнадцать, он совсем ребёнок, он совершенно не знает, как с таким справляться. Как разговаривать, как себя вести, как выбраться из этого замкнутого серого круга.
Не усложнять. Не портить.
Терпеливо дожидаться, обзавестись ещё десятком бесполезных, глупых, скучных хобби, чтобы коротать время до возвращения Ёнгука. И потом - как обязательная часть программы - жарко и притворно стонать, царапать плечи, закусывать губу, отвернувшись. Потом, правда, становится хорошо, на пару десятков бесконечно-сладких минут. Потому что можно обнять, прижаться, замереть на его плече и просто наслаждаться тем, что Ёнгук -вот он - так близко, гладит по волосам, тяжело глубоко дышит, и, кажется, никогда больше не отпустит. Чунхон, конечно же, уже давно не обманывается, но в эти минуты он не думает о том, что будет дальше. И перестаёт болеть.
Чунхон сидит у раковины долго, пока слёзы не вытекут все, до единой. Пока голова не начинает раскалываться от боли. Потом он встаёт, медленно идёт за аптечкой и выпивает чуть больше обезболивающего, чем нужно. Сегодня, пожалуй, придётся принять ещё и снотворного.
Пятнадцать лет. Снотворное.
"Я люблю тебя" - "Я тебя тоже". "Ты мне очень нужен" - "Ты мне тоже". "Мне больно!" - "Не усложняй".
Чунхон болезненно хочет завести кота. И даже решает, что обязательно попросит Ёнгука об этом. Обязательно попросит, сразу же, как тот вернётся. Если он вообще вернётся.
Чунхон спит без снов, завернувшись в два одеяла, надев шерстяные носки, но всё равно мёрзнет. Чунхон спит без снов, потому что маленькая голубоватая таблетка умудряется сожрать все, до единого, сны. Вот бы такое обезболивающее найти.
Чунхон просыпается, когда серое небо за окном становится ярким до рези в глазах, хотя и остаётся таким же пасмурным. Он слабо ворочается в своём коконе из одеял, поворачивается на спину, жмурится и невольно улыбается.
- Доброе утро, малой. - басит Гук, сидящей на краю кровати, и треплет Чунхона по волосам.
- Доброе утро. С возвращением.
Главное - не реветь. Не ныть, и чтобы голос не дрогнул.
- У нас нечего жрать.
- Всё остыло и я выбросил.
Ёнгук тихо хмыкает, потому что, для него, это равно всем этим "не уходи" и "почему ты так долго". Чунхон понимает это и виновато тычется лбом в тёплую, прокуренную ладонь.
- Хён...
- М?
- Можно.. Можно я заведу кота?
- Кота? - ладонь в волосах замирает вопросительно и немного удивлённо, - Почему кота?
Чунхон собирается с силами пару секунд, набирает полную грудь воздуха, и говорит, сжав кулаки под одеялом.
- Мне одиноко. Мне ужасно одиноко, когда тебя нет. А тебя всегда нет. Мне не с кем даже поговорить, - " А ещё мне негде жить, а ты сейчас сильно разозлишься, и мне придётся уйти", - Поэтому мне нужен кот.
Ёнгук молчит, машинально потрёпывая спутанные волосы. Долго молчит.
- Я буду кормить его на те деньги, что мне высылают родители. Он не будет тебе мешать. Пожалуйста.
- Чунхооон...
Так, именно с такой интонацией Ёнгук всегда спрашивает "зачем ты всё портишь". Чунхон приподнимается на локте и храбро смотрит ему в глаза.
- Пожалуйста, пожалей меня. Всего лишь кот, маленький котик. Мне очень нужен хоть кто-то, кто будет рядом со мной. Кто-то живой, понимаешь? Мне иногда кажется, что я живу в аквариуме, и вся жизнь проходит мимо меня. Кот, Ёнгук! Просто котик...
Предательские слёзы давят на веки, и Чунхону приходится зажмуриться. А Ёнгук всё молчит, молчит, только сопит отрывисто. "Сейчас начнёт кричать и сердиться".
- Малявка.. Зачем ты всё...
- Усложняю?..
- ... это терпишь. - Ёнгук не спрашивает, он просто устало выдыхает это.
Чунхон открывает глаза и смотрит. Он не понимает. Не понимает вообще.
- Что?...
- Почему ты терпишь всё это, глупый маленький кролик?...
- Я не понимаю.
Ёнгук как-то странно улыбается, медленно укладывается рядом и обнимает. Сильно, крепко, так, словно ему всё это важно. Чунхон не понимает и начинает мелко дрожать. Неожиданно хочется выбраться из его крепких рук и отодвинуться подальше.
- Я не понимаю тебя.
- Можно, - вдруг говорит Ёнгук, - можно кота. Хоть десять котов, и пусть они кричат, портят мебель и мешают спать. Пусть. Только не плачь.
- Я не плачу. - обижается Чунхон. У него кружится голова.
- Ты всё время плачешь, когда меня нет, я же знаю. - как-то излишне ласково говорит Ёнгук и стискивает объятья ещё сильнее.
- Кто ты? Я тебя не знаю, зачем ты пришёл, что ты от меня хочешь?? - Чунхон пытается вывернуться из медвежьей хватки, но у него ничего не получается, - Где Ёнгук? Где он?!
Хватка вдруг ослабевает, Чунхон выбирается из одеяла, слезает с кровати, спотыкается о собственный сползший носок и чуть не падает. Медленно пятится, не отводя глаз от садящегося на кровати, совершенно незнакомого человека. Чунхону страшно и вдруг кажется, что он сошёл с ума. Он вжимается спиной в стену и щурится, глядя на того, кого принял за Ёнгука.
Этот человек долго смотрит в ответ, потом опускает голову и трёт виски.
- Это я. Иди сюда, пожалуйста.
- Нет.
- Иди сюда, Чунхон. - чуть более строго говорит Ёнгук, так похоже на самого себя. - Перестань всё усложнять.
Чунхон устало усмехается, усмехается самому себе: ну как в голову могла забрести скромная мысль о том, что всё вот сейчас может поменяться?
- Я всё усложняю. Да.
Он кивает сам себе, возвращается к кровати, забирается на неё и сворачивается в комочек, положив голову на гуковы коленки.
- Малявка... - Чунхон слышит тяжёлый вздох и ненавидит это слово, - Малявка, пусти меня?
- Уже?.. Тебе уже пора?
"Даже не трахнешь?.."
- Мне уже пора, да.
Ёнгук аккуратно сталкивает с коленей взлохмаченную голову, укладывает на подушку, и опять вздыхает.
- Хорошо, я понял.
Чунхон заворачивается в одеяло с головой, отворачивается, сжимается в комок и замирает. Он очень не хочет слышать хлопок двери.
Хлопка двери он не слышит, только удаляющиеся шаги. Сейчас опять можно будет пореветь, или, например, бесцельно пошататься по квартире.
Чунхон вздрагивает от пронзительного, требовательного звонка в дверь. Быстро выбирается из одеяла, опять чуть не падает, несётся к двери, совершенно не представляя, кто может прийти.
- Кто там?
До боли знакомый, любимый бас устало выдыхает "я". Чунхон опять не понимает. Ключи, что ли, забыл?...
- Ты клю...
- Чунхона.. Пустишь меня?
Чунхон откуда-то знает, что сейчас не надо открывать дверь. Надо поговорить. Неужели Гук захотел поговорить?
- В смысле?
- Пусти меня домой. Пожалуйста.
- Это твой дом, как я могу не пустить тебя в него?
Чунхон упирается лбом в дверь и тонет в пустоте внутри своей головы - ни единой мысли.
- Это наш дом, малявка. Я не могу вернуться, если ты не пустишь.
- Вернуться?
Ёнгук, наверное, точно так же прислоняется лбом к двери, с той стороны. Его голос звучит очень близко.
- На пять минут? - усмехается Чунхон, - Или на час? Потрахаться успеем? А может даже покушать?..
Он знает, что так нельзя, нельзя всё портить, нельзя истерить и вызывать злость. Но он до того устал. Ёнгук молчит и только тихо скребёт пальцами дерево двери.
- Я устал готовить еду, которую неизменно выбрасываю.
- Чунхон...
- "Малявка".
- Чунхон, - упрямо договаривает Гук, - детка... Пусти меня? На совсем...
Чунхон вздрагивает, отлипает от двери и открывает её до того, как успевает понять, что именно он делает.
Ёнгук стоит на пороге, потерянный и какой-то жалкий, виноватый до ужаса. И в глаза не смотрит. На его кожаной куртке мелкие капельки дождя.
- Я не думаю, что...
Ёнгук не даёт ему договорить, крепко обнимает, вталкивая в квартиру и пинком ноги захлопывая дверь.
- Мне больно.
Сейчас Чунхону больно физически: он стукнулся спиной о стену. Внутри он не чувствует вообще ничего.
- Прости меня. Прости, пожалуйста.
- Да что с тобой, Господи Боже мой! - восклицает Чунхон, но даже не пытается оттолкнуть: когда ещё выйдет вот так пообниматься?...
- Я устал. Я очень устал шляться. Я хочу домой. И я голодный.
Чунхону всего пятнадцать, он, чёрт подери, всего лишь ребёнок, бестолковый и слабый - он вообще не понимает ничерта! И ноги подгибаются.
Но Гук его ловит. Удерживает.
- Маляяявка...
Чунхон сглатывает, потому что никогда ещё не слышал ничего нежнее этого дурацкого, обидного обычно слова.
- Почему?
- Устал. Ты мне нужен. Хочу твою еду, любую, всё съем.
- Ты меня обманешь. Ты опять уйдёшь.
Ёнгук молчит, молчит очень громко, и в этом молчании Чунхон слышит бесконечное количество клятв: "нет, нет, не обману, обещаю, я вернулся".
- Мне будет трудно.
- Я помогу. Обещаю, только не гони.
- Господи... Просто правда не уходи больше. Просто не уходи. И.. у нас, - Чунхон сглатывает, потому что совсем не привык говорить "мы" и "у нас", - ничего нет, я вчера всё выбросил.
- Но ты приготовишь?
- Приготовлю.
Улыбаться непривычно и немного больно, но это слово сейчас означает и "я простил", и "я верю".
- Малявочка... Пожалуйста...
- Не усложняй. - выдыхает Чунхон, отстраняет от себя Гука и улыбается открыто. - Не усложняй всё. И иди мыть руки.
Чунхон готовит что-то на скорую руку, мурлычет песенку и даже не просит Гука, который обнимает его со спины за талию, отойти.
- Завтра поедем выбирать кота, хорошо? - выдыхает Гук в так и не причесанный затылок.
- Хорошо. Но я выберу сам. Мне с ним жить.
- Нет уж. Мы выберем вместе. Нам с ним жить.
Чунхон не выдерживает и смеётся.
А когда он ставит тарелки на стол, то замечает, что за окном кружатся первые, робкие снежинки.
- На завтра обещают снегопад.
OWARI
фэндом: B.A.P
бэта: нет. вообще.
название: Тысяча сто одиннадцать часов тишины
персонажи: BangZelo
рейтинг: G
жанр: drama, romance
Дисклаймер: всё правда, всё так и было, сам всё видел. Герои принадлежат мне, БВА-ХА-ХА! рублю кучу бабла на шантаже. да-да-да) шутка.
размещение: с моего величайшего соизволения.
предупреждение: пра многа слёз и ожидание
статус: закончено
читать дальше
Иногда, если долго смотреть на моросящий за окном дождь, становится очень тревожно. Необъяснимо, беспричинно, но в грудную клетку закрадывается какая-то смутная, маслянистая тоска.
Чунхон сидит на подоконнике, спиной к безнадёжно остывшему ужину, лицом к серой, однородной каше из воды и людей, бегущих по улице. Чунхону хочется зимы.
Зимой оправдан плед и тёплая толстовка, горячий какао в большой уютной кружке, молчаливое настроение и меланхолия. Сейчас - осенью - это намного сложнее оправдать, даже перед самим собой.
А ещё зимой - снег. Пушистые, мягкие хлопья. Чунхон хочет такую зиму, чтобы снега намело много, ужасно много. Чтобы по радио дикторы, срывающимися голосами, говорили о катастрофах, об аномалиях, о том, что техника не справляется. Что все дороги закрыты. Чтобы замело весь город, так сильно, чтобы даже в этом самом окне шестнадцатого этажа, свободной от снега осталась только небольшая часть вверху.
Чунхон хочет так много снега, чтобы Ёнгук не смог выйти из квартиры. Чтобы он был тут заперт до самой весны, которая, быть может, и не наступит никогда. Быть может он, Ёнгук, привыкнет, смирится, да и останется на совсем. И ужин не будет бездарно остывать. И Чунхон не будет вот так сидеть на подоконнике, запрятанный в целую гору одёжек.
Но за окном - только жалкий, едва заметный дождь, да серое, серое, бесконечно-серое небо, сливающееся с крышами ближайших домов. Никакого снега.
Чунхон делает глоток какао и неприязненно кривится - тоже остыл.
Чунхон остывает тоже. Выстывает.
Он спрыгивает с подоконника и начинает бестолково болтаться по квартире. Ждать. Вот что он ненавидит больше всего. Просто потому, что делать это приходится, приходится постоянно, а он всё никак не научится.
Он машинально расставляет манхву на полках в своей комнате: сначала по авторам, потом - по цветам. Это занимает какой-то жалкий час, в течении которого взгляд, невольно, соскальзывает на циферблаты часов. Кажется, что весь дом просто набит этими часами, да зачем вообще столько! И на стене в коридоре, и на дисплее мобильного, и на экране планшета - везде. Наручные часы Чунхон давно спустил в мусоропровод.
После манхвы Чунхон, так же машинально, стараясь ни о чём не думать, сортирует бельё в стирку, тоже несколько раз, по всем возможным критериям. Потом тщательно вытирает несуществующую пыль с бесконечного числа дисков с фильмами про войну, кровь, страхи и снова - войну. Ему кажется, что он сам пересмотрел уже все эти фильмы, по сотне раз. Но он не вспомнит ни одного, не перепутав сюжет. Война, она война и есть.
Серость за окном сменяется, словно молоком разбавленной, темнотой, густой и вязкой. Цифры на электронных часах на крохотном дисплее микроволновки показывают семнадцать минут первого. Чунхон вздыхает, зябко ёжится, и идёт выбрасывать бесполезную еду в мусорку. Долго, с вдруг нахлынувшей злостью, соскребает всё, до мельчайших кусочков, потом долго драит тарелки и миски. И разбивает маленький чайник для пуэра о дно раковины. Специально разбивает, с силой грохнув несчастную посудину о металлическую поверхность. Осколки разлетаются во все стороны, жалобно звякают, и Чунхон резко садится на корточки, закрыв лицо руками.
Реветь, позорно, стыдно, жалко, как девчонка - нельзя. Ни в коем случае нельзя. И нельзя спрашивать "почему?". "Где ты был?", "почему так долго?", "зачем ты вообще возвращаешься тогда?" - нельзя, ни в коем случае. Потому что ничего, кроме усталого, извечного "зачем ты всё усложняешь?" или "зачем ты всё портишь?"- не дождёшься.
Но сейчас Чунхон один, и он позволяет себе плакать, громко и жалобно, нашёптывая все эти бесполезные, риторические вопросы. Плакать, не потому что он слабак и истеричка, а потому что ему, чёрт подери, всего пятнадцать, он совсем ребёнок, он совершенно не знает, как с таким справляться. Как разговаривать, как себя вести, как выбраться из этого замкнутого серого круга.
Не усложнять. Не портить.
Терпеливо дожидаться, обзавестись ещё десятком бесполезных, глупых, скучных хобби, чтобы коротать время до возвращения Ёнгука. И потом - как обязательная часть программы - жарко и притворно стонать, царапать плечи, закусывать губу, отвернувшись. Потом, правда, становится хорошо, на пару десятков бесконечно-сладких минут. Потому что можно обнять, прижаться, замереть на его плече и просто наслаждаться тем, что Ёнгук -вот он - так близко, гладит по волосам, тяжело глубоко дышит, и, кажется, никогда больше не отпустит. Чунхон, конечно же, уже давно не обманывается, но в эти минуты он не думает о том, что будет дальше. И перестаёт болеть.
Чунхон сидит у раковины долго, пока слёзы не вытекут все, до единой. Пока голова не начинает раскалываться от боли. Потом он встаёт, медленно идёт за аптечкой и выпивает чуть больше обезболивающего, чем нужно. Сегодня, пожалуй, придётся принять ещё и снотворного.
Пятнадцать лет. Снотворное.
"Я люблю тебя" - "Я тебя тоже". "Ты мне очень нужен" - "Ты мне тоже". "Мне больно!" - "Не усложняй".
Чунхон болезненно хочет завести кота. И даже решает, что обязательно попросит Ёнгука об этом. Обязательно попросит, сразу же, как тот вернётся. Если он вообще вернётся.
Чунхон спит без снов, завернувшись в два одеяла, надев шерстяные носки, но всё равно мёрзнет. Чунхон спит без снов, потому что маленькая голубоватая таблетка умудряется сожрать все, до единого, сны. Вот бы такое обезболивающее найти.
Чунхон просыпается, когда серое небо за окном становится ярким до рези в глазах, хотя и остаётся таким же пасмурным. Он слабо ворочается в своём коконе из одеял, поворачивается на спину, жмурится и невольно улыбается.
- Доброе утро, малой. - басит Гук, сидящей на краю кровати, и треплет Чунхона по волосам.
- Доброе утро. С возвращением.
Главное - не реветь. Не ныть, и чтобы голос не дрогнул.
- У нас нечего жрать.
- Всё остыло и я выбросил.
Ёнгук тихо хмыкает, потому что, для него, это равно всем этим "не уходи" и "почему ты так долго". Чунхон понимает это и виновато тычется лбом в тёплую, прокуренную ладонь.
- Хён...
- М?
- Можно.. Можно я заведу кота?
- Кота? - ладонь в волосах замирает вопросительно и немного удивлённо, - Почему кота?
Чунхон собирается с силами пару секунд, набирает полную грудь воздуха, и говорит, сжав кулаки под одеялом.
- Мне одиноко. Мне ужасно одиноко, когда тебя нет. А тебя всегда нет. Мне не с кем даже поговорить, - " А ещё мне негде жить, а ты сейчас сильно разозлишься, и мне придётся уйти", - Поэтому мне нужен кот.
Ёнгук молчит, машинально потрёпывая спутанные волосы. Долго молчит.
- Я буду кормить его на те деньги, что мне высылают родители. Он не будет тебе мешать. Пожалуйста.
- Чунхооон...
Так, именно с такой интонацией Ёнгук всегда спрашивает "зачем ты всё портишь". Чунхон приподнимается на локте и храбро смотрит ему в глаза.
- Пожалуйста, пожалей меня. Всего лишь кот, маленький котик. Мне очень нужен хоть кто-то, кто будет рядом со мной. Кто-то живой, понимаешь? Мне иногда кажется, что я живу в аквариуме, и вся жизнь проходит мимо меня. Кот, Ёнгук! Просто котик...
Предательские слёзы давят на веки, и Чунхону приходится зажмуриться. А Ёнгук всё молчит, молчит, только сопит отрывисто. "Сейчас начнёт кричать и сердиться".
- Малявка.. Зачем ты всё...
- Усложняю?..
- ... это терпишь. - Ёнгук не спрашивает, он просто устало выдыхает это.
Чунхон открывает глаза и смотрит. Он не понимает. Не понимает вообще.
- Что?...
- Почему ты терпишь всё это, глупый маленький кролик?...
- Я не понимаю.
Ёнгук как-то странно улыбается, медленно укладывается рядом и обнимает. Сильно, крепко, так, словно ему всё это важно. Чунхон не понимает и начинает мелко дрожать. Неожиданно хочется выбраться из его крепких рук и отодвинуться подальше.
- Я не понимаю тебя.
- Можно, - вдруг говорит Ёнгук, - можно кота. Хоть десять котов, и пусть они кричат, портят мебель и мешают спать. Пусть. Только не плачь.
- Я не плачу. - обижается Чунхон. У него кружится голова.
- Ты всё время плачешь, когда меня нет, я же знаю. - как-то излишне ласково говорит Ёнгук и стискивает объятья ещё сильнее.
- Кто ты? Я тебя не знаю, зачем ты пришёл, что ты от меня хочешь?? - Чунхон пытается вывернуться из медвежьей хватки, но у него ничего не получается, - Где Ёнгук? Где он?!
Хватка вдруг ослабевает, Чунхон выбирается из одеяла, слезает с кровати, спотыкается о собственный сползший носок и чуть не падает. Медленно пятится, не отводя глаз от садящегося на кровати, совершенно незнакомого человека. Чунхону страшно и вдруг кажется, что он сошёл с ума. Он вжимается спиной в стену и щурится, глядя на того, кого принял за Ёнгука.
Этот человек долго смотрит в ответ, потом опускает голову и трёт виски.
- Это я. Иди сюда, пожалуйста.
- Нет.
- Иди сюда, Чунхон. - чуть более строго говорит Ёнгук, так похоже на самого себя. - Перестань всё усложнять.
Чунхон устало усмехается, усмехается самому себе: ну как в голову могла забрести скромная мысль о том, что всё вот сейчас может поменяться?
- Я всё усложняю. Да.
Он кивает сам себе, возвращается к кровати, забирается на неё и сворачивается в комочек, положив голову на гуковы коленки.
- Малявка... - Чунхон слышит тяжёлый вздох и ненавидит это слово, - Малявка, пусти меня?
- Уже?.. Тебе уже пора?
"Даже не трахнешь?.."
- Мне уже пора, да.
Ёнгук аккуратно сталкивает с коленей взлохмаченную голову, укладывает на подушку, и опять вздыхает.
- Хорошо, я понял.
Чунхон заворачивается в одеяло с головой, отворачивается, сжимается в комок и замирает. Он очень не хочет слышать хлопок двери.
Хлопка двери он не слышит, только удаляющиеся шаги. Сейчас опять можно будет пореветь, или, например, бесцельно пошататься по квартире.
Чунхон вздрагивает от пронзительного, требовательного звонка в дверь. Быстро выбирается из одеяла, опять чуть не падает, несётся к двери, совершенно не представляя, кто может прийти.
- Кто там?
До боли знакомый, любимый бас устало выдыхает "я". Чунхон опять не понимает. Ключи, что ли, забыл?...
- Ты клю...
- Чунхона.. Пустишь меня?
Чунхон откуда-то знает, что сейчас не надо открывать дверь. Надо поговорить. Неужели Гук захотел поговорить?
- В смысле?
- Пусти меня домой. Пожалуйста.
- Это твой дом, как я могу не пустить тебя в него?
Чунхон упирается лбом в дверь и тонет в пустоте внутри своей головы - ни единой мысли.
- Это наш дом, малявка. Я не могу вернуться, если ты не пустишь.
- Вернуться?
Ёнгук, наверное, точно так же прислоняется лбом к двери, с той стороны. Его голос звучит очень близко.
- На пять минут? - усмехается Чунхон, - Или на час? Потрахаться успеем? А может даже покушать?..
Он знает, что так нельзя, нельзя всё портить, нельзя истерить и вызывать злость. Но он до того устал. Ёнгук молчит и только тихо скребёт пальцами дерево двери.
- Я устал готовить еду, которую неизменно выбрасываю.
- Чунхон...
- "Малявка".
- Чунхон, - упрямо договаривает Гук, - детка... Пусти меня? На совсем...
Чунхон вздрагивает, отлипает от двери и открывает её до того, как успевает понять, что именно он делает.
Ёнгук стоит на пороге, потерянный и какой-то жалкий, виноватый до ужаса. И в глаза не смотрит. На его кожаной куртке мелкие капельки дождя.
- Я не думаю, что...
Ёнгук не даёт ему договорить, крепко обнимает, вталкивая в квартиру и пинком ноги захлопывая дверь.
- Мне больно.
Сейчас Чунхону больно физически: он стукнулся спиной о стену. Внутри он не чувствует вообще ничего.
- Прости меня. Прости, пожалуйста.
- Да что с тобой, Господи Боже мой! - восклицает Чунхон, но даже не пытается оттолкнуть: когда ещё выйдет вот так пообниматься?...
- Я устал. Я очень устал шляться. Я хочу домой. И я голодный.
Чунхону всего пятнадцать, он, чёрт подери, всего лишь ребёнок, бестолковый и слабый - он вообще не понимает ничерта! И ноги подгибаются.
Но Гук его ловит. Удерживает.
- Маляяявка...
Чунхон сглатывает, потому что никогда ещё не слышал ничего нежнее этого дурацкого, обидного обычно слова.
- Почему?
- Устал. Ты мне нужен. Хочу твою еду, любую, всё съем.
- Ты меня обманешь. Ты опять уйдёшь.
Ёнгук молчит, молчит очень громко, и в этом молчании Чунхон слышит бесконечное количество клятв: "нет, нет, не обману, обещаю, я вернулся".
- Мне будет трудно.
- Я помогу. Обещаю, только не гони.
- Господи... Просто правда не уходи больше. Просто не уходи. И.. у нас, - Чунхон сглатывает, потому что совсем не привык говорить "мы" и "у нас", - ничего нет, я вчера всё выбросил.
- Но ты приготовишь?
- Приготовлю.
Улыбаться непривычно и немного больно, но это слово сейчас означает и "я простил", и "я верю".
- Малявочка... Пожалуйста...
- Не усложняй. - выдыхает Чунхон, отстраняет от себя Гука и улыбается открыто. - Не усложняй всё. И иди мыть руки.
Чунхон готовит что-то на скорую руку, мурлычет песенку и даже не просит Гука, который обнимает его со спины за талию, отойти.
- Завтра поедем выбирать кота, хорошо? - выдыхает Гук в так и не причесанный затылок.
- Хорошо. Но я выберу сам. Мне с ним жить.
- Нет уж. Мы выберем вместе. Нам с ним жить.
Чунхон не выдерживает и смеётся.
А когда он ставит тарелки на стол, то замечает, что за окном кружатся первые, робкие снежинки.
- На завтра обещают снегопад.
OWARI
-
-
01.07.2012 в 14:58надеюсь, не обманет
...и все равно думаю, что уйдет тт
-
-
01.07.2012 в 18:14